Дорогая, я дома

Ты – девочка, пьяная и отчаянная, что заснула в пионерлагере в последний день летней смены. Пока спала – приснилось, что уехала в Европу, стала дорогой госпожой, доставляющей мужчинам бесценную сладкую боль, и познакомилась с молодым и красивым, но бедным, и еще с другим, пожилым, но богатым и обходительным. Ты танцевала с обоими по очереди, но после последнего танца вдруг проснулась не в лагере, а в подвале, среди стен, обитых черным бархатом, – вот так, без перехода. С тех пор люстра под потолком – твое солнце, а о том, что прошел год, ты узнаешь по тому, что твой муж и твой господин празднует с тобой Рождество. Щели между ресницами становятся все шире, сквозь них проникает все больше желтого света, ты видишь черные стены с двумя белыми портретами на них, и ореховый комод, и красного дерева шкаф с изогнутой дверцей, и стол под белую скатерть, на столе – свечи, жаркие огоньки. Сложная деревянная карусель, которая вращается от свечей, от исходящего от них горячего воздуха – она и играет зимнюю мелодию. Лицо твоей дочки, Лили, неподвижно, глаза смотрят на кружащихся ангелов, трубочистов, фонарщиков, на ее белых щеках жар свечей оставляет едва видимый румянец.

– Мама, скоро придет папа, – говорит она, не поворачивая головы.

Я толчком поднимаюсь, цепочка на запястье звенит вслед отлетающему одеялу – я остаюсь в ночной рубашке, белой, кружевной, на груди – крохотный красный бантик.

– Лиля, ты помнишь, о чем я тебе говорила?

– Да, мама, – отвечает она безучастно.

– Куда ты бежишь, когда он открывает дверь?

– Налево. И потом по лестнице. Что такое лестница, мама?

– Такая наклонная штука, чтобы по ней подниматься. Что делаешь дальше?

– Бегу туда, где свет.

– Что делаешь все это время?

– Кричу: «На помощь!»

Она говорит все это ровным голосом, не глядя на меня.

– Лиля, дай мне расческу.

Но Лиля не отрываясь глядит на деревянную карусель, будто увидела в ней что-то, чего не видела раньше, хотя у нас тут все одно и то же – вот уже много, очень много лет.

– Лиля, дай мне расческу.

Моя дочка худой белой ручкой тянется к шкафу, достает оттуда старинный гребень из слоновой кости и снова возвращается к карусели.

– Мама, – говорит мне Лиля, все еще пристально глядя на фигурки, будто только сегодня поняла про них что-то важное. – Мама, скажи, а это что – люди?

Карусель все крутится, снежная мелодия звучит, то и дело спотыкаясь на фальшивой ноте, и огромная разлапистая тень от лопастей карусели, которые приводит в движение горячий воздух свечей, все так же вертится на потолке. Трубочисты и фонарщики в национальных немецких, а может, и швейцарских костюмах – просто комбинации деревянных лакированных шариков, палочек, цилиндров с крохотными войлочными усами, с нарисованными глазами и ротиками-точками, очень приблизительная модель человека.

– Да, это люди.

– Как мы? – шепчет она страшным, изумленным шепотом.

– Как мы. Только игрушечные.

– Мама, а людей – сколько?

Мама говорит на русском, папа – на немецком. Кроме них в мире, который семь шагов в длину и пять в ширину, больше никого нет.

– Миллионы, дочка.

– Сколько это пальцев?

Карусель вращается, тени на потолке похожи на зубчатые колеса. Есть ли в нашем мире предметы, которые нельзя уже пересчитать по пальцам?

– Волосы, дочка. Волосы не сосчитать. Каждый волосок – это человек там, снаружи.

– Зачем их так много? Они придут сюда как-нибудь?

– Ты их увидишь. Если все сделаешь, как я сказала – увидишь сегодня же. Как только увидишь хоть одного – кричи: «На помощь!»

У Лили восковая кожа, будто прозрачная. Огромные зеленые глаза, распахнутые навстречу свету, которого здесь почти нет. Маленький носик. Однажды мы увидели, как по полу прошмыгнула мышь, и я вскочила на кровать, поджала ноги. А она, как маленький зверек, рванулась за ней, упала на ладошки, на коленки, поползла быстро – но мышь уже спряталась в дыру.

* * *

– Как только он войдет, ты убегаешь за дверь, туда, и – вверх по лестнице.

– Что такое лестница?

Моя берлинская квартира стерлась из памяти первой. Мебель, что подбирала в салонах, и вазы, и лампы, и картины на стенах – все вдруг потускнело, а потом, каждый раз, когда я думала о «квартире», когда силилась вспомнить мою спальню – перед глазами являлся ореховый комод и красного дерева шкаф и висели портреты господина Вебера и госпожи Вебер – на стенах то черных, то белых. Уходил и сам Берлин – оставались смутные воспоминания о бетонных глыбах, каких-то парках – как кучке деревьев и кустов, и о перекрестках, поворотах из одной улицы в другую, пустынных стоянках такси, призрачных аэропортах. И в полной темноте, в отчаянии от того, что не могу вспомнить, в памяти вдруг вспыхивали светофоры – красные огоньки, которые менялись на зеленые, но на каких улицах они висели, в каком городе – в Берлине ли, в Ижевске, я уже не понимала. И вспоминались слова, картинки, которые я описывала Лиле, повторяла – но все чаще среди них оказывались одни и те же.

– Девятиэтажки.

– Горисполком.

– Памятник Ленину.

– Пионерлагерь «Дзержинец».

– Электросчетчики в коридоре.