Дорогая, я дома

Британцы все еще хозяйничали в городе, но уже не были заносчивы, и мы знали – их волна скоро уйдет, и они уйдут вместе с ней. Шляясь в гонконгских портах, вглядываясь в грозовой горизонт, я чувствовал, что это будет только малой волной, а большая – большая еще впереди.

* * *

Чая в чайнике осталось совсем немного, золотистая вода стала почти черной и едва скрывает густой грунт, состоящий из чаинок, а место японцев заняли двое криминального вида арабов. Небритый русский сидит за моим столиком, его зеленые глаза устали. Его столик полностью окружен, и, если смотреть на столики как на партию вэйцы, он лишен всех дамэ, точек дыхания. Он, как и два моих гостя, смотрит на чайник, но тоже его не видит – а видит, возможно, недра земли, чернозем, сырую глину, глубокие скважины, насосы, огромные трубы, трассы черного золота, пересекающие земной шар. И все трубы подключены к огромному подземному резервуару, гулкому, похожему на наш чайник изнутри, а черная липкая жидкость, похожая на чай, плещется уже где-то в районе ржавого дна. Она кончается, выбранные почти до конца земные недра гудят пустотой, зовут, и мой русский, Николай, в ночных кошмарах с ужасом вглядывается в этот свой персональный подземный космос.

Я говорю ему, что, возможно, в Советском Союзе в Прилуках существовал военный аэродром. Там базировалась стратегическая авиация – дальние бомбардировщики Ту-95, турбовинтовые, и Ту-160, сверхзвуковые. А после распада Союза там осталось две эскадрильи, украинцы на них не летали. В 1998 году США выделили Украине деньги на уничтожение этих самолетов, и украинцы уничтожили только часть. Бомбардировщиков Ту-160 было 19. В 2000 году Россия списала Украине долги за газ в обмен на восемь Ту-160 и три Ту-95. Должно было остаться одиннадцать. Один отдали в музей украинских ВВС. Десять должны были уничтожить. Но возможно, и не уничтожили.

Николай сдвигает брови. Он смотрит на чайник не отрываясь. Я смотрю на восковые капли на листе цветка, на официантов, а те тревожно смотрят на арабов.

Я говорю, что, возможно, бомбардировщики где-то лежат, разобранные. И некое восточное государство, возможно, хочет их купить.

– Возможно, – кивает Николай, – но при чем тут я?

Я говорю, что, возможно, он финансировал предвыборную кампанию нынешнего украинского президента. И возможно, через свои связи мог бы помочь восточному государству. Каждый самолет оценивается в 250 миллионов долларов, добавляю я, и восточному государству необязательно нужны все, для начала хватит пяти. Но при любом количестве его доля – десять процентов.

Николай отвечает, что говорить надо осторожно, что теперь всех и везде слушают, тем более – его, тем более – в таком месте. Он просит меня рассказать, откуда я все это узнал, дать адресок – говорит, что с удовольствием купит себе один бомбардировщик, поставит его здесь, в аэропорту Лондон-сити.

– То есть ты мне сейчас, возможно, предлагаешь продать Родину. За сто двадцать пять миллионов, – заключает он.

– Я не знал, что вы родом с Украины, Николай, – отвечаю я.

Николай смотрит на меня в упор, я смотрю на него. В моей стране вэйцы называют еще и «разговором рук». И в отличие от шахмат, здесь можно пропускать ход, «пасовать». Николай делает рукой жест, будто изображая «отставить», а я не отвечаю, молчу.

– Fucking хохлы все равно слишком тупые, чтобы даже правильно собрать эти самолеты, – наконец говорит он. – Я о другом. Ведь вы с этих самолетов потом на нас же уроните бомбы, так? Ведь возможно?

Я снова пропускаю ход, и Николай смягчается. Он обещает подумать. Я говорю ему, что страна, которая предлагает эту сделку, – мирная страна. Стратегическое вооружение – это баланс сил. И этот баланс меняется. И он изменится, с нами или без нас. От того, что он решит, – ничего не зависит.

– Кроме того, кто получит бабки, – заканчивает Николай.

– Если хотите, так, – отвечаю я.

Через двадцать минут мы оказываемся на улице, и Николай идет к своей машине, рядом с которой, несмотря на дождь, как статуя, стоит могучий охранник, а я стою и жду, пока «Хаммер» Николая скроется за поворотом.

И тотчас же от стены гостиницы отделяется уже было совсем слившаяся с ней темная фигура – низкорослый, коротко стриженный парень.

– Видел того, что уехал на машине?

– Русского? – спрашивает он. У него ужасный немецкий акцент, по-английски он говорит еле-еле, но несколько лет назад я имел с ним дело и знаю, что он лучший.

– Да, Арно, русский. Данные у тебя есть. Я или кто-то другой позвонит тебе и скажет, что не получил твоей открытки из Берлина. Ты понял? Только тогда ты работаешь по нему.

– Не получал открытки из Берлина, – кивает он, – понял. – Он смотрит на меня, его взгляд неприятен – он будто целится или обдумывает, как лучше меня угробить.

– Скажите, а тот старик, что вышел раньше… такой седой…

– Вебер? – спрашиваю я с тревогой.

– Ага, может, и Вебер. Его не надо?

– Нет, не надо, – говорю я по возможности сухо, – этого не надо точно. И русского – только после звонка, он мне еще нужен живой. Ты понял?