Дороги в горах

В это время из-за навала камней, сплошь заросших маральником, выскочил на коне Сенюш. Заметив внизу человека, он беспокойно закричал:

— Барс, сюда! Ко мне!

Собака оглянулась на хозяина, а затем, изловчившись, подпрыгнула и лизнула Клаву в щеку.

— Пошел! Хватит!

Торопя коня, подскочил Сенюш.

— Клава? — удивился он и спешился, — Когда приехала? Дьякши ба?[10]

— Да так, ничего дедушка! Я у мостика слезла. На ферму иду.

— Ты скоро совсем уедешь от нас?

Клава потупилась.

— Не знаю… Меня не приняли… — Клава крепилась, чтобы не расплакаться.

— Э, зачем печалишься? Думаешь — счастье только там, в этом институте? Десять классов — много дорог. Вон мой Колька сам не пошел в институт, на тракторе хочет работать. Счастья теперь всем хватит. Я одну зиму учился у попа Афанасия, а живу без нужды, на красную доску все время записывают, ага…

— Конечно… Я на ферму пойду, — сказала девушка, чувствуя, что ей будет очень трудно решиться на это. Она любит животных, прошлое лето работала на ферме. Но тогда она знала, что это временно, что потом она вернется на ферму зоотехником. А теперь идти навсегда дояркой или телятницей. Стоило ли сидеть ночи над учебниками? Да и стыдно, смеяться станут, скажут, выучилась…

Сенюш будто угадал ее мысли:

— Зачем на ферму идти? Корову доить, навоз убирать?.. Ты в контору пойдешь, ага… В детский сад можно. А потом, — Сенюш мечтательно прищурился и понизил голос, — любовь придет. Хорошего человека полюбишь — большое счастье.

Клава смутилась и зябко вздрогнула.

— Старый дурак! — спохватился Сенюш. — Разговорился, а словом человека, однако, не укроешь. Тебе холодно?

Клава не успела ничего сказать, как пастух сбросил на траву продымленный и прожженный в нескольких местах дождевик, а ватную фуфайку накинул на плечи девушки.

— Садись на коня!

— Спасибо, дедушка, я пойду. Тут ведь близко.

Сенюш проводил Клаву на ферму. Когда в дверях низенькой крытой дерном избушки показалась мать Клавы, он звонко, совсем не по-стариковски крикнул:

— Марфа Сидоровна, принимай дочь! Я спешу сарлыков поить.

Он ловко вскочил на коня и пустил его с места в галоп.

— Мама! — голос у Клавы дрогнул и прервался.

Бледнея, Марфа Сидоровна прислонилась спиной к притолоке. Она, все поняв, сникла, на лице резче проступили морщины.

Из избушки гурьбой выскочили доярки. Эркелей, стройная, красивая, с черными блестящими глазами, бросилась со всех ног к девушке и расцеловала ее.

— Клава, дорогая! Рассказывай, ну, скорей же рассказывай! Там, говорят, дома больше наших гор? Ты в таком доме теперь жить станешь? Вот бы мне побывать в городе.

— Смешная ты, Эркелей. — Клава упорно не поднимала глаз.

— Эркелей! Ну что ты привязалась? — укорила старшая доярка Чинчей. — Побольше бы старалась. Глядишь, и сама бы съездила. Она вон в Москве была.

— Заходи в избу, мокрая вся, простудишься, — угрюмо предложила дочери Марфа Сидоровна.

— А нам пора на дойку, — напомнила Чинчей. — Собирайтесь!

— Такая роса… Я даже не думала… — сказала Клава.

— Надень мое платье, только что сшила, — радостно предложила Эркелей. — Скажешь, хорошо ли.

Эркелей схватила Клаву под руку и повела в избу.

— Ты какая-то сонная. Не выспалась, что ли?

А Клава в это время думала о матери: «Молчит… Лучше бы она отругала».

…После дойки все пили за низким столиком чай. Клава сидела на коротком чурбачке и пила чашку за чашкой. Щеки ее разрумянились, а черные глаза повлажнели. Слушая безумолчную болтовню Эркелей, она порой улыбалась, но, взглянув на мать, сразу мрачнела.

— Язык у тебя, Эркелей, как озорной жеребенок. Места себе не находит, — сказала Чинчей. — Помолчи немного, дай всласть чаю попить.

— Если бы у тебя руки так работали, как язык, — заметила Марфа Сидоровна. — А то руки-то частенько ленятся. Сегодня снова меньше всех надоила.

Эркелей обиженно надула красивые губы, а потом вдруг тряхнула головой и беспечно улыбнулась:

— Я же говорила, что у меня телята слабые. Пусть окрепнут на молоке.

Доярки добродушно заулыбались. К этой красивой девушке здесь относились, как к шаловливому ребенку, многое прощали.

В люльке завозился пятимесячный сынишка Чинчей.

— Эх, не вовремя ты, дорогой, проснулся. — Чинчей вытерла концом фартука раскрасневшееся потное лицо. — Хотела еще выпить.

— Пей, — сказала Марфа Сидоровна, тяжело поднимаясь. — Я забавлю.

Она развернула черноголового скуластого мальчонку, дала ему самодельную погремушку, называемую у алтайцев шах-трах. Чинчей говорила, что этой игрушкой забавлялся еще ее дедушка. Отец дедушки, нанизывая на узкие ремни кости кабарги и тайменя, хотел, чтобы его сын стал охотником и рыбаком. И желание его сбылось. Игрушка перешла к новому поколению, и опять из детей выросли охотники и рыбаки. Да и кем еще могли стать тогда бедные алтайцы? Разве батраками бая? А вот теперь сколько из алтайцев вышло всяких ученых людей! Только ее дочь останется на полдороге… Глаза Марфы Сидоровны затуманились, и она склонилась над ребенком.