Дороги в горах

Но спал Григорий Степанович плохо. Сначала, когда пламя с треском грызло крепкие лиственничные сучья, ему нестерпимо припекало бок, а второй нестерпимо стыл. Он то и дело поворачивался. Позднее холод атаковал со всех сторон. Сонный Григорий Степанович подтягивал чуть не к подбородку колени, укрывал голову воротником полушубка…

Очнулся Кузин от дрожи, колотившей все тело. На месте костра то там, то здесь вспыхивали и гасли, будто перемигиваясь, искры. Внизу на стенах аила проступил куржак, а в черное дымовое отверстие с холодным равнодушием заглядывали звезды. Где-то по другую сторону костра сопел и сладко причмокивал невидимый Сенюш. «Спит, хоть бы что… А я отвык, изнежил себя». — Григорий Степанович пополз на четвереньках по аилу, отыскивая на ощупь дрова.

Пока костер, дымя, набирал силу, Кузин сидел, нахохлясь, засунув руки в рукава. Подумал: как теперь дома? Васятка спит. Набегался… Канительный мальчишка. За целый день секунды не посидит.

Затем его мысли перешли на колхозные дела. На каждой стоянке он замечал — люди смотрят на него так, будто ждут больших перемен. Некоторые жаловались на плохое жилье, на отсутствие радио и газет, а доярка, бойкая девушка, негодующе спросила: «Когда мы не будем морозить пальцы?» Тогда Григорий Степанович постарался отделаться шуткой. Он сказал: «Немного осталось, скоро весна…» Да… Вот и Сенюш опять заводил разговор о пшенице. Далось чудаку… Надоел с ней. Григорий Степанович понимал, что все это следы Ковалева. Разбередил людей, а за него расхлебывайся. Разбередить нетрудно…

Костер разгорелся, взметая султан золотых искр к черному своду аила. От треска и щелканья дров темнота, вздрагивая, то опадала, то поднималась. Отвалясь от жаркого огня, Григорий Степанович сказал себе: «Пусть покрутятся без меня. Может, скорее поймут…»

…Утром Кузин направился к последней стоянке, на которой много лет жила со своей отарой Чма Ачибеева, а помощником к ней переселился Бабах. Его все-таки приняли в колхоз, хотя председатель упрямо возражал. «Не послушали… Умниками стали, — раздраженно думал теперь Григорий Степанович. — Посмотрим… Если что, я с этим пьяницей нянчиться не стану».

Тропа петляла между камнями по дну глубокого, похожего на коридор ущелья. Справа и слева поднимались все в шишках и морщинах каменные стены, на которых, поблескивая игольчатым инеем, чудом держались елки, березки, осинки. Некоторые, точно озорничая, бесстрашно наклонились, заглядывая сверху на проезжающего всадника, временами сыпали серебристые струи пыли. Каменные стены ущелья часто сдвигались, сгущая морозную дымку, затем вновь расходились, и тогда дымка, редея, рвалась, висла клочьями на хрупких до звона ветках кустарника.

Но вот ущелье кончилось, и перед Григорием Степановичем открылся совсем иной мир — просторная долина, похожая на огромную чашу с пологими краями, переполненная солнцем. Все здесь, от острых изломов гор и угрюмых бесстрастных лиственниц до засыпанной наполовину снегом сухой былинки, купалось в еще холодном, но ослепительно ярком свете.

Веселея, Григорий Степанович пожевал настывшими губами, смахнул с воротника иней. Конь ободрился, громко фыркнул, выдувая из ноздрей длинные струи белесого воздуха.

Григорий Степанович подъехал к реке. Неприметная в межень, она от осенних дождей вспухла, раздалась вширь, затопив прибрежные кусты. После морозов вода сбыла, и лед возле берегов стал похожим на стеарин, он просел, а около кустов проломился, поблескивая гранями.

Григорий Степанович, проехав берегом, отыскивал полоску голубого, подпертого водой льда. Избочась в седле, он огляделся. До его слуха долетел негромкий, но уверенный, деловитый стук, а потом он уловил тонкий запах дыма. Кузин удовлетворенно хмыкнул и пустил коня. Тот, всхрапнув, ступил на лед осторожно, почти не сгибая ног в коленях.

Крупная лобастая собака, машисто выскочив из кустов, облаяла Григория Степановича. Будто не замечая ее, Кузин направил коня к низенькой избушке с плоской земляной крышей, на которой уныло торчал сухой бурьян. Он не успел еще спешиться, как из-за угла появился Бабах с рубанком в руке. Увидев председателя, он растерялся, побледнел.

— Здравствуй, Григорь Степаныч! — Бабах завел руку с рубанком за спину, потом зло цыкнул на все еще лаявшую собаку.

— Здорово! — буркнул Кузин.

Бабах шагнул вперед, намереваясь по правилам гостеприимства принять от председателя поводья, но тот, неловко ступая на одеревеневших ногах, сам повел коня к пригону из березовых жердей, на которых то там, то здесь белели маленькие клочья овечьей шерсти.

— Что мастеришь? — спросил Григорий Степанович, привязав коня и отпуская седельные подпруги.

— Так… Ничего не мастерим.

— Как же ничего? Я пока не ослеп и не оглох.

Кузин зашагал к избушке. Бабах, приотстав, следовал за ним.

За углом Григорий Степанович наткнулся на детскую качалку из золотистой лиственницы. У качалки еще не было боковин и дна, но уже сейчас было видно, что Бабах делает ее любовно, тщательно выстругивая и подгоняя каждую планочку.