Дороги в горах

— Да подождите с ножом, Григорий Степанович, — сказал Ковалев. — Я говорю, что спасем! Надо парного молока. Чинчей… И угля древесного… — Ковалев обернулся к Клаве: — Раздобудь. Забеги в ближайшие дома. Там же истолки его в порошок. Поскорей только!

В пригон вбежала запыхавшаяся Эркелей.

— Ветеринар белковать уехал. Дедушка Сенюш дома. Сейчас приедет.

— Это хорошо. Старик понимает не меньше нашего ветеринара. — По голосу Кузина чувствовалось, что он решил отойти в сторону. Пусть делают, что хотят. В душе он, пожалуй, был не прочь, чтобы Ковалев оконфузился. Конечно, жаль, если телка подохнет, но зато спеси у Ковалева поубавится. А то куда тебе, все знает!

Пока Клава, бегая из дома в дом, искала древесный уголь и толкла его в порошок, приехал верхом Сенюш. Наскоро привязав к ограде коня, он валкой походкой прошел к корове. Все почтительно расступились.

— Эзен! — бросил старик, устремляя взгляд на Ласточку. — Чем кормили?

— Сеном, — ответил Геннадий Васильевич.

— Сеном, — кивнула Чинчей. — Вчера привезли.

Сенюш, ничего не говоря, пошел из пригона. За ним двинулись Ковалев, Чинчей, Кузин и все остальные. Сняв рукавицу, старик выхватил из кучи сена пучок, долго разглядывал его, выхватил другой.

— Курон! — убежденно сказал Сенюш… — Вот… Зеленые листочки… Шибко дурная трава.

— Ведь не одну кормили. Всем коровам давали, — заметил Кузин.

— Старая корова понимает. Она не кушает курон. А эта молодая, голодная… Вот и нахваталась. Парное молоко помогает. Угля подмешать. Пройдет. Только скорей. Плохо — стельная она. Как бы не скинула…

Клава засуетилась, радуясь надежде на выздоровление Ласточки и тому, что прав оказался Геннадий Васильевич, а не Кузин. Зарезать-то проще всего…

Ласточке вливали из бутылки составленное Сенюшем лекарство. Спустя полчаса глаза коровы заметно оживились. Она подобрала под себя ноги и стала изредка приподымать голову.

— Пройдет! — убежденно заявил Сенюш. — К вечеру поднимется.

Все ободрились и начали постепенно расходиться. Клава задержалась. Ее беспокоило, что Ласточка, долго лежа на снегу, простудится. Она набрала объедков и натолкала их под бока корове.

— Так-то лучше, теплее, — удовлетворенно сказала Клава.

Девушка вышла из пригона, потом вернулась и, вздрагивая от пробиравшего ее холода, долго еще наблюдала за любимицей.

В доме Клава застала Ковалева и Сенюша. С трубкой в зубах старик сидел около печки, в которой бурно гудело пламя. Наслаждаясь теплом, он, кажется, впал в приятную дремоту. Но как только Клава переступила порог, Сенюш открыл глаза, встряхнулся.

— Как живешь, дочка? Ты разве на ферме работаешь?

— Нет, в конторе я… Просто так пришла.

Сенюш довольно кивнул, улыбнулся.

— В конторе хорошо… Всегда тепло и руки чистые. Помнишь, я говорил — в конторе работать станешь. По-моему вышло.

Клава хотела возразить: она вовсе не рада этому. Но ничего не сказала. Старика вряд ли убедишь, только нанесешь обиду.

Расспросив Клаву о Марфе Сидоровне, Сенюш исподволь повел разговор о сыне, многозначительно посматривая на девушку маленькими, упрятанными в морщины глазами…

— Колька в брата пошел, на механика учится. Все машины знать хочет.

— Да… Я слышала… У него склонность к технике. Способный… Геннадий Васильевич, сено-то из яслей убрать надо. Как бы остальные не отравились.

Ковалев встревоженно поднялся.

— А разве не убрали? Совсем забыл в этой канители. Конечно, надо убрать.

Ковалев поспешно вышел, громко хлопнул дверью, Сенюш пододвинул к себе табурет.

— Садись, Клава, погрейся…

Наедине старику хотелось поговорить с девушкой более определенно, выведать ее отношение к Кольке. Они, молодые, на телят похожи. Будут бегать, выбрыкивать, а друг к другу не подойдут.

— Садись, Клава, — повторил старик, хлопая ладонью по табурету.

Но девушка, угадав его намерения, уклончиво сказала:

— Спасибо, дедушка. Я уже отогрелась. Побегу.

— Будь здорова! — обронил Сенюш и, чмокая сухими губами, жадно затянулся трубкой.

Ковалев, увидев Клаву, задержался у крыльца:

— Хороший старик, а рассуждает странно. Сын учится на механика — он доволен, гордится… А вот девушка почему-то обязательно должна сидеть в конторе. Не понимаю… — Ковалев, задумчиво прищурясь, смотрел вдаль, туда, где заснеженные вершины гор сливались с пеленой облаков. — А не сказывается в таких рассуждениях прошлое алтайцев? Знаешь ведь, как они раньше относились к женщинам.

— Не знаю, что сказывается… Мама тоже так рассуждает. Она не алтайка…

— Мать — иное дело, понятно. Родители стремятся устроить своего ребенка лучше, счастливее. Стремление неплохое, только счастье зачастую понимают по-обывательски, с пренебрежением к физическому труду. Считают, что хорошую жизнь можно найти только с институтскими дипломами или в конторе. Это, пожалуй, идет от старого, когда интеллигенция жила в довольстве, а простой народ нужда колотила. Теперь рабочий и колхозник могут жить не хуже инженера или агронома… Все от самого зависит. А потом, дело не только в материальном обеспечении. Труд должен приносить удовлетворение, радость. Я, например, не чаял вырваться из конторы, а получал там куда больше.