Дорогие имена

И как же удивится этот посторонний, когда узнает, что Рябов — один из любимейших в нашем коллективе и что уважают, ценят его именно за резкость и прямоту, за отсутствие в нем способности вилять и парфюмерничать. И хотя он уже давно в самых широких кругах известен как почтенный и уважаемый Иван Афанасьевич, ныне вступающий во второй полувек свой, он для правдистов Ваня Рябов, человек чистейшей и добрейшей, но отнюдь не покладистой и совсем не складной души.

Рябов — злой фельетонист публицистического стиля.

В 1856 году Лев Николаевич Толстой жаловался Некрасову на молодых сотрудников «Современника», особенно на Чернышевского. Толстой называл их злыми людьми.

Некрасов отвечал Толстому: «…я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости — у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — т. е. больше будем любить — любить не себя, а свою родину».

На страстной любви к своей Родине — любви, неразлучной со святой злобой против всех ее врагов, — выросла русская передовая публицистика, равной которой не было и нет в мировой литературе. Были и у других народов гиганты боевого политического слова, но стоят они одинокими вершинами среди низин рано обуржуазившейся литературы. А у нас от Радищева через Белинского и Герцена, через Чернышевского и Добролюбова непрерывным траверсом тянется исполинский кряж, и от него отроги по всей революционно-демократической и большевистской печати. А в недрах — неисчерпаемые залежи беззаветной любви к Родине, к народу и неутолимой ненависти ко всему, что стоит препятствием на пути к народному счастью, к коммунизму, будь то живые капиталисты в Америке или пережитки капитализма в сознании советских людей.

Рябов — природный житель этой горной страны, патриот отечественной публицистики. Не в масштабах дело. За резкостью Рябова — застенчивость скромнейшего человека. Ни тени самоунижения: Рябов знает себе цену, знает, что она не мала, но его передернул бы, как от фальшивой ноты, каждый лишний грамм, приложенный дружеской рукой к его подлинному весу. Скажем лишь, что его знает и любит советский читатель. Он мог бы не подписывать своих очерков и фельетонов: читатель знает его в лицо, знает по острому литературному почерку.

Рябов родился в щедринских местах, соседних с некрасовскими. Но его литературная родина шире. Он с детства бродил с книгами Глеба Успенского, Шелгунова по горемычным русским деревням. Он впитал в себя всю горечь и всю страсть патриотической любви некрасовской поэзии.

В советскую печать Рябов пришел большаком революционно-демократической публицистики. Она определила его дальнейший путь большевика-фельетониста, заставила полюбить газету, как родное дело, закономерно привела в высшую школу публицистического слова — в «Правду».

Рябов не остановился на больших своих достижениях. Он непрестанно учится, оттачивает и обогащает свою мысль. Он большой книголюб. Глаз у него острый и жадный. В поездке он, как у себя дома. И, кажется, у себя дома он, как в поездке по родной стране.

Рябов хорошо знает старую русскую деревню, знает по личному опыту, знает по Ленину и по Глебу Успенскому. Он помнит эту деревню, не может и не хочет ее забыть. Он стал бытописателем и певцом новой, советской деревни; он умеет подмечать и находить все новое, прекрасное, что в ней рождается в трудах свободного советского человека и в заботах большевистской партии. Но старина неизменно ходит с ним, помещичьи и капиталистические тени неотступно встают позади социалистической новизны, — и это не только от неиссякающей злости Рябова и не только от знакомого всякому художнику чувства светотени, чувства перспективы и рельефа, когда выпуклость, объемность предмета, явления достигаются законом контраста: это прежде всего от боевой натуры публициста, от желания и умения всюду видеть борьбу нового со старым и звать на эту борьбу.

Рябов любит русское слово, как любит хороший мастер свой инструмент. Рябов чувствует красоту, силу, меткость русского слова, его пластичность, богатство его смысловых оттенков. Думается, что только публицистический дар помешал ему стать писателем-художником. Для искусства гранильщика слов у него нет терпения. Он не может усидчиво нанизывать самоцветное слово на слово и художественный образ на образ. Сатирическое обличие не располагает к беллетристической созерцательности, и Рябов щедро бросает яркие слова в оперативную публицистическую прозу. Ему иногда трудно расстаться с ними, художественная сторона берет перевес в его литературной душе, и он потом искренне сокрушается, когда редактор по долгу литературного контроля проходит рубанком по словесной цветистости, нарушающей скупой и строгий стиль газетного жанра.