Дорогие имена

«Правда» поставила талант Кукрыниксов на службу Родине в Отечественной войне. Злые карикатуры на врага помогают разоблачению слабых его сторон. Миф о непобедимости германской армии был разбит оружием героической Красной Армии. В нашей пропаганде этому оружию помогали литературные и изобразительные средства. Кукрыниксы превосходно показали напыщенность ничтожного «фюрера», лживость Геббельса, звериные черты во всем фашистском сброде. Эти карикатуры в памяти у читателя.

В «Правде» выросла публицистическая направленность творчества Кукрыниксов. Они приобрели не только свойство газетной оперативности, но и необходимое политическое чутье. Они стали правдистами. Это значит, что в них вселилось беспокойство, требующее немедленного и острого отклика на важнейшие события. Своим примером они опровергают гуляющие теорийки, что восприятиям художника надо предварительно отстояться, долго созревать, перевариваться в сознании, прежде чем они перейдут в художественные образы. Некоторые художники иначе и не умеют работать. Но Кукрыниксы сумели наряду со злободневными карикатурами написать картину о Зое, бичующую немцев силой художественно объективных и убедительных образов.

Десять лет работы трех наших мушкетеров в «Правде» — это история их роста. За это время прочно сложилась их дружба, сложился и их стиль. О серьезности их работы, об их стремлении повышать свой «потолок» свидетельствует то. что они избежали угрожающей художникам-газетчикам опасности разменяться на мелочи, «исписаться», перепевать одни и те же мотивы. Не то, чтобы не было у них повторений, не то, чтобы не надо было им обновлять свои приемы. Конечно, надо. Важно то, что Кукрыниксы не утратили своей свежести. Они молоды. Их «потолок» еще не укреплен на неподвижных балках штампа. Они могут штурмовать свое небо, небо искусства.

1943 г.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ

УНИЧТОЖАЮЩИМ СМЕХ

Премудрый Аммос Федорович спрашивает в предпоследней сцене «Ревизора»:

— Как же это, господа? Как это, в самом деле, мы так оплошали?

Вопрос естественный. Но никто в комедии ответа на него не дает. А ответ ясен. Оплошали, поверили болтунам Бобчинскому и Добчин-скому, потому что смертельно перепугались, впали в панику, потеряли всякое чувство реального, сосульку приняли за важного человека. Но откуда же такой всеобщий панический переполох?

Можно подумать: чиновники испугались, что откроются все их грехи и преступления. Но, пожалуй, только у городничего были основания бояться, что обнаружится растрата сумм, предназначенных на церковь. Что же касается того, что он брал взятки, высек унтер-офицерскую вдову и не следил за чистотой улиц, то все это, по понятиям того времени, были не преступления и даже не грехи, а так, мелкие провинности и упущения.

Но городничий хоть казенные суммы заграбил. Прочие же чиновники чем особенным провинились? По понятиям того времени, решительно ничем. А Бобчинский с Добчинским даже и не чиновники. Между тем перепугались все чиновники и нечиновники, их жены, их дочери так, словно в дверях неожиданно предстал перед ними не жандарм от ревизора, а вестник смерти, конца.

И действительно, пришел конец нм всем. Такова знаменитая немая сцена, которой Гоголь придавал исключительное значение. Это не временное замешательство в последней сцене, даже не столбняк, который проходит. Это конец. Вся группа «остается в окаменении» — так сказано в авторской ремарке. Она не оживает и не может ожить.

Обреченность — вот что скрыто в страхе чиновников, чувствующих, что на них надвинулось нечто грозное, непонятное, необычное, перед чем недействительны привычные средства. Та же обреченность, кстати, есть и в финале первого тома «Мертвых душ», где всеобщая растерянность губернских чиновников, вызванная слухами о продаже «мертвых душ», никак не может быть объяснена ожиданием приезда генерал-губернатора. Прокурор даже не вынес тягостного чувства этой обреченности и помер. И в «Мертвых душах» подготовляется такой же конец, как и в «Ревизоре». Царство Чичиковых и Собакевичей должно «провалиться» или окаменеть.

Когда чиновники увидели, что опростоволосились, что Хлестаков «не настоящий», то все они смеялись над городничим. Сто с лишним лет назад смеялись чиновники на сцене, смеялись чиновники в партере, смеялся царь Николай I в своей ложе, смеялись купцы — те же Абдулины — в ярусах, смеялись разночинцы на галерке и в райке. Городничий бросил чиновникам на сцене, и чиновникам в партере, и самому царю: «Чему смеетесь? над собою смеетесь!.. Эх, вы!..» Но потом застыли улыбки на окаменевших лицах, а еще прошли десятилетия, и застыл смех на лицах зрителей из партера и на лицах их прямых потомков. Смешная комедия обернулась как революционная.