Дорогой длинною...

Концертов будет немного, потому что глав[ный] устроитель Островский ушел в отпуск и тут осталась одна мелкота, кот[орая] не хочет работать и кот[орой] наплевать на все и на мои концерты тоже. Вообще нигде я не видел столько бездельников, как тут. По улицам города целый день фланируют паны и паненки, кот[орые] нигде не служат и не хотят служить. Все они занимаются «гандлем» — торговлей, перепродавая друг другу отрезы и всякие другие вещи. На это живут, а в субботу идут в «ресторацию» со своими «паненками» и танцуют. Все в длинных пиджаках и причесаны «по-голливудски», как армяне из Еревана. Посылаю тебе ряд разных фото. Тут нас заедают поклонники, на массовках их сотни, и все они хотят «сняться» с Дружниковым и мной, чуть меня не задавили, так все лезут в аппарат, и даже старухи. А глазеющая толпа — еще больше. Не дают работать, и мы их поливаем из кишки пожарной, чтобы разогнать. Они мокнут, идут домой, переодеваются и опять приходят. Ужас! У гостиницы стоит день и ночь толпа и выкрикивает «Дружников», «Кадочников» — даже ночью. Мы никуда не выходим.

Ты, конечно, газет не читаешь и не знаешь, что в Америке паника. Посылаю тебе вырезку. Это значит, что войны не будет и наши дети могут спокойно расти, а страна наша — цвести и строиться. Прочти внимательно и спрячь. Я ее хочу остеклить и в рамку взять. Завтра улечу в Черновцы. Ну, целую тебя и моих «собаков». Скучаю по вас, моя дорогая семья.

Саша

* * *

Владивосток.

11 окт. 1950 г. гост. «Интурист».

Дорогая Пекочка!

Совершенно замучился с этой проклятой дорогой. Девять дней! Спать невозможно — качает и трясет. Есть нечего, кроме взятого с собой. В ресторане ужасная гадость и вдобавок ко всему — собачий холод, топить будут с 15-го! И, как на смех, со мной в вагоне ехали угольные генералы из Министерства уг[ольной] промышленности] — здоровые, как медведи! В первый вечер они напились в дымину, вытащили меня из купе и чуть не задушили в объятиях. Потом стали учить проводника всем вагоном, как воровать уголь на станциях с платформ. Он долго отказывался, потом согласился, бедняга.

С самого начала мне пытались подсадить в купе даму с ребенком. Я поднял страшный «хай», вызвал начальника] поезда и стал на него орать. Потом прикинулся сумасшедшим и стал грозить, что выброшусь из поезда. Они испугались и дали мне мужчину — уголь[ного] генерала. Он меня мало беспокоил, так как все время пил в ресторане или играл в купе в преферанс. Приходил только ночью — спать. В Новосибирске они все слезли, и я остался один в купе уже до конца поездки. Девять дней мой слух терзало радио, которое фальшиво, детонирующе до ужаса, играло пластинки Утесова, Бернеса и др[угих] светил нашей эпохи. Особенно много было Александровича на еврейском языке. Почему? Не знаю. Потом, когда население поезда узнало, что я еду, — началось массовое паломничество пьяных пассажиров. Меня обнимали, тискали, обслюнивали и чествовали насильно до потери сознания. Я вспоминал слова Саши Черного:

Боясь, что кого-нибудь плюхну. Пробрался тихонько на кухню И плакал за вьюшкою грязной Над жизнью своей безобразной!

Под самый конец меня поймали в ресторане молодые летчики и моряки — очень славные ребята, которые с таким обожанием слушали меня, окружив кольцом, и так благодарили меня за то, что я вернулся на родину, и за песни, с кот[орыми] они, по их выражению, «с детства не расстаются», и за то, что я стал играть в кино… что это меня как-то утешило, и я подумал, что, в сущности, публика не виновата в том, что я избрал себе такую профессию, в то время как, если бы я был инженером, или банщиком, или, на худой конец, ветеринаром, я бы тихо и скромно ставил клизмы коровам и меня бы никто не знал и не чествовал! Так в размышлениях я доехал наконец до Владивостока. Отоспался, и вечером мы все пошли в цирк, «чтоб забыться». Сегодня первый концерт. Я простужен и чувствую себя неважно. Город огромный, грязный, мощенный булыжником, битком набитый пьяными. Сюда из Магадана прибывают время от времени отсидевшие сроки преступники, набитые деньгами, скопленными за долгие годы работы в лесах, и др., и пропивают их в несколько дней. Потом начинают грабить и опять садятся на прежнее место. Драки на каждом шагу, город портовый, и страсти тут морские, буйные. Никаких комиссионок тут нет. Так что твои мечты развеялись прахом. То есть они есть, но, кроме рваных брюк и стоптанных ботинок, в них ничего нет. Кораблей никаких нет, кроме наших. Губной помады никто не привозит. О, ужас! Правда, на базаре, говорят, продают живых крабов. Но кто их будет варить? И с чем их есть? Майонез остался у Елисеева. А устрицы вообще обиделись и ушли отсюда вместе со старым режимом. Такова картина «на сегодняшний день», как говорится.