Дорогой длинною...

Здесь раньше жили японцы, и все постройки очень легкие, из фанеры и папье-маше, поэтому везде холод собачий. Отопление — горшок углей посреди комнаты, и все. Если пожар, то все дома сгорают за 10 минут, как картонажные домики, и целыми кварталами. Все домики одно-, максимум — двухэтажные. Из-за землетрясений. Тут потряхивает время от времени. Если будет сильный снегопад, мои концерты остановятся — заметает дороги, и сообщение прерывается. Тогда улечу в Оху и в Николаевск — на Крайний Север, а так я еще дней 20 буду на Юж[ном] Сахалине. Между прочим, не удивляйся, если долго не будет писем. Отсюда они идут месяцами. А из Москвы сюда — быстро. Послал тебе телеграмму 16-го. Просил ответить телеграфно — как дома? Но ты не ответила. Но, даст Бог, все хорошо у вас, и дети здоровы. Я держусь бодро, и кашель уже прошел. Пою хорошо. Принимают меня исключительно горячо. Все концерты полны, все продано. Выйти нельзя даже на улицу. Подходят. И проедают плешь. Но такова моя судьба.

Целую тебя, друг мой, крепко и деточек моих драгоценных.

Саша

Холмск.

* * *

4 декабря 1950 г.

Дорогая Лиличка!

Случайно на несколько часов приехал в Ю[жно]-С[ахалинск] и получил твое письмо. Страшно обрадовался. Сразу послал телеграмму. Я живу в вагоне и езжу по острову, пою разные «точки». Восточные главным образом. Может, пурга и заносит все на свете — и вагон, и пути, и машины, которые за мной приезжают, но упрямо и твердо мы двигаемся вперед и побеждаем природу. Как нам удалось вырваться сегодня сюда из Паранайска, я и сам не знаю. Бог за меня. Впереди пустили снегоочиститель и подцепили наш вагон к ударному составу — и мы прошли. В вагоне тепло. Проводница нам готовит борщ, и живем мы прилично. Но доставать продукты трудно. Цены тут аховые. Например, мясо 45 р. кило. Яйца 75 р. десяток, правда, я их не покупаю, но вообще — как тебе нравится? В магазинах, кроме конвертов и спирта, ничего нет. Он страшный, из древесины, его зовут «сучок» или «лесная сказка». Пьют не разбавляя и потом запивают водой. Никто из актеров сюда не заглядывает, кроме халтурных бригад, поэтому мои концерты — событие огромной важности и значения. Один чудак даже сказал: «Мы видим в этом заботу правительства о нас…» Я его не хотел разочаровывать и скромно потупил очи… Бедняжечка, если бы он знал, что это я сам гоняюсь Sa «длинным рублем», как тут говорят. Кстати, вчера на улице один пьяный пел:

Сахалин мой, Сахалин!
Сопочки с углями…
Завались ты, Сахалин,
С длинными рублями.

А так все хорошо.

Недавно в одной дыре пьяные железнодорожники чуть не сорвали мне концерт. Стали заказывать: спой «Белогвардейские лимончики»! Орали. Я уж хотел повернуться и уйти, но вступилась публика. Их вывели и арестовали, потому что в театре сидело все начальство и даже прокурор. Потом оказалось, что один говорил: «Я сам слышал, как он пел в Киеве белым генералам эту песню!» А у меня отродясь таких песен не было! В конце концов выяснили, что это Утесов пел, и я пострадал за популярность его блатного репертуара! А в общем, если не считать мелочей, публика здесь благодарная. Много пел у летчиков. Они меня обожают и закатывают овации. Мы все очертели друг другу. Мыться можно только из кружечки — лицо и руки. Сидим немытые. Злые. Одичавшие. И я ругаюсь ужасно. Все больные «сутраматом» — это я открыл эту болезнь. В переводе это значит «с утра — мат». Все же самое трудное через неделю останется позади. Дальше работа на материке, где все же есть гостиницы и кой-какие удобства. Главное было проскочить Сахалин до заносов, и мы, кажется, проскочили. Осталось 4 конц[ерта] в двух городах и два в Ю[жно]-С[ахалинс]ке, и я улечу в Хабаровск, а там Чита, Улан-Удэ и т. д. Говорят, там морозы в 35°. Но это полбеды — буду сидеть в гостинице, а поезда топят. Полработы уже сделано. Еще месяца два — и я буду дома. Поздравь мою обожаемую младшую доченьку 19-го и скажи, что папа ее целует всем сердцем, и душой, и глазами, а приедет — привезет подарочек. Все же купи ей что-нибудь от меня тоже. Очень грустно, что Бибочка болеет. Смотрите за ней. Она такая живая и много бегает и от этого простуживается.

Не беспокойся, я пью мало, ибо тут ничего нет, кроме спирта, и вообще ничего нет. (Вот толкнули паровоз, наш вагон — и упала свечка и залила письмо стеарином.) Толкают нас дни и ночи, и я просыпаюсь каждые 10 минут. Для спанья урываю время остановок. А то еще начинает все лететь на пол — посуда, графины, термосы, чемоданы… Природа тут мрачная… санки, снег и сухие деревья.<…> В клубах, где я пою, холод собачий, и натопить их нельзя японскими печечками. Публика сидит в тулупах, а я синею за концерт. Зато потом отогреваюсь в вагоне. Бедность ужасная, край еще не освоен, а один «псих» написал книгу: «У нас уже утро», где расписывает такое благополучие, что уши вянут. Чуть не лимоны и апельсины зреют… Сады цветут… гиганты строятся!..