Досье Габриэль Витткоп

БЛАНКГАУПТ РАЗМЫШЛЯЕТ О ФАКТАХ, МАСКАХ И МИФАХ СВОЕЙ ЖИЗНИ, А ТАКЖЕ О СМЕРТИ

Госпитальная койка, конечно, не такая старая, как он сам, а ему уже восемьдесят, но она из крепких стальных трубок и напоминает ему детскую кроватку, покрытую белым лаком, который, впрочем, местами слез. На колесах величиной с тарелку ее толкают по коридорам клиники, и, несмотря на рекомендуемую осторожность, столкновения с дверями палат неизбежны. На белье вышита цифра - 1952, но кроватный каркас относится к годам перед Первой мировой. Сколько людей, ныне давно умерших, оросили своим потом матрас, простыни и подушки? За все это время на них испустили дух множество больных. По правилам гигиены обязательно нужно проводить дезинфекцию. Но к предметам пристают остатки снов, отложения страха и отпечатки надежд - что-то неуловимое, чего не смыть никакому лизолу. А иначе почему в предрассветные часы, когда бойкая дежурная медсестра еще не спугнула гремящими мочеприемниками силуэты теней, сюда приходят привидения тех, кто когда-то лежал на старой больничной койке?.. Солдат с огнестрельной раной головы, у которого из ноздрей вытекают мозги... Привокзальная шлюха с лицом Мадонны, обожженным купоросом... Вдова трубочиста с опухолью в мозжечке, слышащая божественные голоса, словно Жанна д’Арк... Госпитальная койка - эфемерное ложе для многих поколений страдальцев. Вниз и мимо.

Другие сны: ему снится, будто жизнь душит его, как Голем, которого он сам же вскормил и вырастил... Еще ему снится кладбище из каменного века; он смотрит поверх невысокой стены: лишь глыбы, груды камней да фигуры, похожие на грубые каменные лопаты, загнанные рукояткой в землю. Фаллические символы? Деревня из каменных хижин, широкая панорама ночного пейзажа, лунный свет. Он ищет могилу филина и не может найти. Лежа без сна, представляет грядущее и вспоминает о прошлом.

Когда он встряхивает вибросито памяти, железная стружка воспоминаний просеивается по воле случая; в такие минуты очерк человеческой жизни способен сложиться в мозаику; всей жизни - то отчетливее, то незаметнее - сопутствует фигура смерти, даже если о ней надолго забываешь.

Ансельм Бланкгаупт вспоминает. Детство еще при кайзере - матросские костюмчики, носки в поперечную полоску и надпись «S.M.S. litis» на ленточке бескозырки: собственно, «Ильтис» затонул на Хуанхэ во время восстания боксеров, как только Ансельм научился ходить... Юность в вихре двадцатых - lost generation[25] и вертлявый джаз... Война - «последняя» - была позади, и они ликовали в плену наивных человеческих иллюзий. Поношенная штатская одежда наполняла счастьем. У смерти больше не осталось времени на Ансельма Бланкгаупта. Он лишь слышал с вершин Вогезов, как она грохотала в перекличке пушек, на которую даже не оборачивались аисты с эльзасских лугов. Там он отвык от ностальгии и больше не посматривал с тоской на железнодорожные пути. Той фламандской осенью умерших от тифа доставляли во мгле в голодающую деревню, незадолго до этого кайзер пересек границу с Голландией, а осветительные ракеты и яростная стрельба из карабинов считались признаками восторженной радости. С творогом вместо провианта Ансельм пешком отравился домой - целое долгое приключение. Как говорится, к отчему дому.

Отчий дом: в буржуазных жилых кварталах сдавались квартиры - мир детства... Как только в комнате становилось темно, служанка вносила керосиновую лампу. Прежде чем открывалась дверь, сквозь замочную скважину падала узкая полоска света и блуждала по обоям. Старая Анна служила у Бланкгауптов еще до его рождения. Она неожиданно вышла за почтальона и потом жила с ним где-то в Оденвальде. Еще пару раз заходила в гости и приносила с собой киршенмихель[26]. Появилась новая Анна. Затем еще одна, и еще. Должно быть, их всех звали Аннами. «Из-за детей», - говорил отец. Ни одна не оставалась надолго, ведь они привыкли к старой Анне. Прощание и смена - кто знал, что эти два слова станут девизом всей жизни? Учиться жить трудно, а детство - вовсе не лучшая пора, вопреки стариковским стихам.

Когда мальчики сидели вместе у окна, любуясь пурпурнозолотым закатом, они воображали целый мир за вечерними облаками. Затем внизу проходил фонарщик, перемещаясь зигзагом с тротуара на тротуар; похожий на подозрительного песочного человечка: вы знаете, что его дочери и сыновья -совы? В сумерки с кухни доносился звон тарелок, а газовый фонарь под окном гудел, как гигантский комар. Вскоре звали ужинать. Потом рыбий жир и - марш в постель. В темную детскую проникали приглушенные шорохи и громкие голоса - ах, взрослые ссорятся. Скрипели двери. Приходила заплаканная мать - взглянуть на брата. Притворялись спящими: ладонь на горячей щеке, и безмолвное погружение в бездну отчаяния. В laterna magica[27] тоже попадались картинки горя и ужаса. Но ужас больше никогда не будет таким ледяным.