Достоевский и евреи

что XX век оказался гораздо восприимчивее к идеям героев Достоевского, чем к идеям самого писателя.

<…> XX век разрабатывал «полифонию» Достоевского как высшее художественное достижение, подхваченное сознательно многими авторами и обнаруженное исследователями даже у тех авторов, которые сами об этом не подозревали. «Многоголосье», «свобода героя от автора» зачастую превращали полифонию в какофонию, что и буквально было не только выражено, но и декларировано во многих новых и новейших течениях искусства XX века [ДиХХ в. С. 6].

<…> Именно в XX веке известность Достоевского получила всемирное распространение, при этом процесс поступательного развития интереса к его творчеству, мировоззрению, биографии продолжается и в наше время и, очевидно уже, станет важной составляющей интеллектуальной жизни нового столетия [ДиХХ в. С.10].

<…> Почти каждое из философских и эстетических течений, возникших в предреволюционной России, а позднее — в Западной Европе и США, после смерти великого романиста, испытывало соблазн «присвоить» его себе, представить Достоевского в качестве своего единомышленника или предтечи. В многочисленных монографиях и статьях конца XIX и начала XX века Достоевский изображался как писатель-натуралист или предтеча символизма. Позднее Достоевского не раз воспринимали то ницшеанцем до Ницше, то христианским философом, то — в последние десятилетия за рубежом — экзистенциалистом — в соответствии с философскими и художественными симпатиями его почитателей[120].

<…> Ещё в начале 1920-х годов, когда после смерти Достоевского не прошло и пятидесяти лет, а многие его провидческие высказывания только лишь обретали смутные очертания в реальной действительности, Н. А. Бердяев засвидетельствовал многообразие взглядов на творчество Достоевского. «К Достоевскому подходили с разных “точек зрения”, — писал философ, — его оценивали перед лицом разных миросозерцании, и разные стороны Достоевского в зависимости от этого открывались или закрывались. Для одних он был прежде всего предстателем за “униженных и оскорблённых”, для других — “жестоким талантом”, для третьих — пророком нового христианства, для четвёртых он открыл “подпольного человека”, для пятых он был прежде всего истинным православным и глашатаем русской мессианской идеи».

<…> Сама форма романов Достоевского, названная М. М. Бахтиным «полифонической», становится источником важных открытий русской философии. <Например,> исследование о. Михаила Аксенова Меерсона «Рождение Философии из Духа Литературы на сцене русского персонализма»[121] показывает, как из художественного мира романов Достоевского, из мира открытых друг другу сознаний равноправных субъектов, рождается философия русского персонализма.

<…> Мы видим замечательную отзывчивость всего мира на произведения Достоевского, готовность принять их целиком в состав своего духовного капитала. Ни один другой русский гений не находил в сердцах западных читателей такого сочувствия — ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лермонтов, ни Лев Толстой [ДиХХ в. С. 10–12, 5].