Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

Но самое главное: содержание и фактура записей совершенно очевидно свидетельствовали об их предназначении – для художественного, а не публицистического текста. Исследователи называют сибирскую тетрадку предшественником, первоисточником, отчасти даже конспектом, материалом будущих «Записок из Мертвого дома» и всех больших романов. «Почти все записанное в Сибирской тетради “оживает” на страницах многих произведений Ф.М. Достоевского… Писатель обращался к цитатным заимствованиям из текстов Сибирской тетради около 560 раз. Почти половина этих случаев – 290 – падает на книгу об остроге – “Записки из Мертвого дома”. К остальным произведениям писателя, в которых использованы материалы тетради, относятся – по степени частоты цитации – следующие: “Село Степанчиково”, “Бесы”, “Братья Карамазовы”, “Подросток”, “Дневник писателя”, “Преступление и наказание”, “Униженные и оскорбленные”, “Идиот”, “Дядюшкин сон”, “Записки из подполья”»²⁹.

Наверное, современный блогер, по несчастью прошедший, как автор «Дневника писателя», нелегкий путь з/к и вышедший на свободу, не повременил бы, а поторопился бы броситься со своим обретенным словарным запасом в публичность, потому что именно она, публичность, и та скорость, с которой тайное становится явным, более всего привлекает блогера. Достоевский же, томясь в безденежье, писал из тверской ссылки: «Я лучше с голоду умру чем буду портить и торопиться» (28, кн. 1: 348). К тому же: вряд ли тюремно-лагерная фразеология стала бы предметом собирательства блогера – скорее всего, это были бы обличения, обвинения, описания наказаний и т. п. Здесь же, в тетрадке, были в том числе и редкие, ядреные ругательства: «Чтоб тебя взяла чума бендерская, чтоб те язвила язва сибирская, чтоб с тобой говорила турецкая сабля», «Ах ты, змеиное сало, щучья кровь!», «Что ты мне свою моську-то выставил; плюнуть, что ли, в нее» (4: 235, 239, 245).

Обличительную журналистику такой словарь, как правило, мало интересует.

Достоевскому важно было вернуться в литературу не публицистом, а писателем-художником, кем он и начинал свое поприще. Поэтому «Записки из Мертвого дома», которые могли бы быть обличительной публицистикой или, в крайнем случае, мемуарами каторжанина, пусть даже созданными впрок, не явились ни публицистикой, ни мемуарами, а произведением художественным, с героем, который не отождествлялся с образом автора, а существовал как бы отдельно от него: герой, Александр Петрович Горянчиков, попал в каторгу за убийство жены, автор – за политическое преступление.

«“Записки из Мертвого дома”, – писал он брату из Твери, – приняли теперь, в голове моей, план полный и определенный. Это будет книжка листов в 6 или 7 печатных. Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь. Интерес будет наикапитальнейший. Там будет и серьезное, и мрачное, и юмористическое, и народный разговор с особенным каторжным оттенком (я тебе читал некоторые, из записанных мною на месте, выражений), и изображение личностей, никогда не слыханных в литературе, и трогательное, и, наконец, главное, – мое имя» (28, кн. 1: 348–349).

Писательское имя. Имя государственного преступника, перенесшего суд, приговор и каторгу; имя, к которому журналы эпохи перемен могли бы проявить интерес.

«Но может быть ужасное несчастие: запретят. (Я убежден, что напишу совершенно, в высшей степени цензурно.) Если запретят, тогда всё можно разбить на статьи и напечатать в журналах отрывками. Деньги дадут, и хорошие. Но ведь это несчастье! Волка бояться и в лес не ходить. Если запретят, то можно еще попросить. Я буду в Петербурге, я через Эд<уарда> Ив<ановича> пойду к его императорскому высочеству Николаю Николаевичу, пойду к Марье Николаевне. Я выпрошу, и книга получит еще более интересу» (28, кн. 1: 349).