Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

В контексте вступления «русского романа» во французскую культуру, происходившего одновременно с формированием нового взгляда на Рембрандта, техника которого основана скорее на драматическом напряжении, рожденном из контраста светлых и темных тонов, нежели на четкости прорисованной линии, сравнение двух мастеров становится подспорьем для переоценки русских авторов и особенно Достоевского. Действительно, речь идет об эпохе, когда первые выставки и первые каталоги[536] позволяют французской публике не только познакомиться с работами голландского художника, но и вернуть к жизни художественную парадигму, основанную на выразительности игры цвета в ущерб точности мазка и гармонии пропорций, — это парадигма прекрасно известна во Франции, поскольку в течение долгого времени ее воплощала пара Пуссен — Делакруа. Возрождая эту референционную модель, творчество Рембрандта освещает Достоевского новым светом и обнаруживает не столько примитивного рассказчика, сколько романиста, для которого характерна поэтика, конечно же жесткая и контрастная, но в высшей степени подходящая для эстетического канона à la française. Эвристический аспект сравнения, а также то обстоятельство, что оно выводило Достоевского за рамки экзотической варварской прозы, придавая ему статус универсального мастера, находят место в критической позиции А. Сюареса, одного из пионеров в проведении этой параллели: рассматривая обоих творцов наравне и в одном и том же плане, Сюарес хочет показать, что «Достоевский создал Россию […], которая, переставая быть казацкой, проявляет себя как сокровищница для будущего, как ресурс для рода человеческого»[537].

Можно сказать, что параллель устанавливается сама собой, тем более что к ней обращаются именитые писатели, которые представляют ее, конечно, по-разному, но все как один движимы желанием признать творчество Достоевского в виде письма глубинной психологии и, таким образом, признать статус мастера за тем, кто среди своих соотечественников, входивших во французскую литературу в то же самое время, менее чем кто-либо соответствовал романным законам эпохи[538]. Не вдаваясь в детали, приведем лишь один пример. М. Пруст как нельзя более ревностно утверждает эту параллель в ставшем знаменитым пассаже из романа «Пленница»:

Но он великий творец. Похоже, что мир, который он живописует, был создан под него. Все эти шуты, что возникают снова и снова, все эти Лебедевы, Карамазовы, Иволгины, Сергеевы, вся эта невероятная процессия представляет собой человечество более фантастическое, чем то, что населяет «Ночной дозор» Рембрандта. И очень может быть, что фантастическим оно является в том же смысле, то есть в силу освещения и одеяний, а в сущности остается вполне обычным. Во всяком случае, эта человечность исполнена глубинных и уникальных истин, принадлежащих исключительно Достоевскому[539].

Мы видим парадокс, который заключается в том, чтобы осветить некий необычный и глубинный аспект авторского изображения мира, то, что ему собственно принадлежит, прибегнув для этого к сравнению, которое само остается приблизительным; но здесь цель в том, чтобы реабилитировать романиста посредством художника: подобно Достоевскому, неровный стиль, болезненные персонажи и истеричные сцены которого принесли ему славу художника-невротика, Рембрандта обвиняли в том, что он создавал гротескные и патологические фигуры, овеянные мраком их собственных душ и умов. Но Пруст подчеркивает, что навязчивый характер представления этих персонажей выражает стремление познать повседневность, чтобы превратить ее в место, где вдруг появляется нечто фантастическое, неожиданное, возникают невиданные черты реальности и психеи, каковые по этой причине кажутся нам сверхъестественными. Такое внезапное явление может произойти лишь в диалектике тени и света, присущей универсуму двух художников: тень заставляет взгляд направиться к мрачному универсуму низменных страстей и к потаенным уголкам общества и города; свет, который брызжет из этой тьмы, трансформирует хаотичный мир в пространство, где становится возможным откровение благодаря контрасту, в силу которого оно выступает на фоне того, что его окружает.