Достойный жених. Книга 1

Затем пришла Куку – с вопросом по существу. Что ей делать с Гансом? Он терпеть не может бенгальскую кухню, вкусы у него еще более обывательские, чем у Аруна, который воротит нос от рыбьих голов и даже от самой лакомой их части – глазок. Гансу не нравятся жареные листья нима («Заявил, что они слишком горькие, представляешь!»), а она едва ли сможет полюбить человека, который не любит листья нима. И вообще, ее-то он любит? Возможно, Ганса – со всеми его шубертами и шмерцами[326] – следует забыть?

Дипанкар заверил ее, что полюбить она сможет и что ее любят. О вкусах не спорят, в конце концов, рассудил он, после чего не преминул напомнить, что госпожа Рупа Мера считала ее саму невеждой и варваркой, потому что Куку пренебрежительно отозвалась о манго дашери. Что же до Ганса, то ему предстоит узнать много нового. Квашеную капусту скоро заменят цветы банана, а штоллен и торт «Захер» – лобонго-латики и ледикени. Если Ганс хочет оставаться любимейшим грибом Каколи, он непременно адаптируется, примет и полюбит бенгальскую кухню и культуру.

– Пускай в его могучих руках все остальные превращаются в глину, сам он явно становится глиной в твоих.

– И где мы будем жить? – спросила Куку, начиная шмыгать носом. – В его холодной, вымершей, разбомбленной стране? – Она окинула взглядом комнату Дипанкара и сказала: – Знаешь, здесь не хватает картины с изображением Сундарбана. Я тебе нарисую… Говорят, в Германии без конца льет дождь, люди всю жизнь дрожат от холода! И потом, если мы с Гансом поссоримся, я ведь не смогу сбежать домой, как Минакши!

Каколи чихнула. Пусик гавкнул. Дипанкар поморгал и продолжил:

– Ну, на твоем месте я…

– Ты не сказал «будь здорова», – возмутилась Каколи.

– Ой, прости; будь здорова, Куку.

– Ах, Пусик, Пусик, Пусик! – запричитала она. – Никто нас не любит, никто, даже Дипанкар. Никому нет дела до нашего здоровья, проще сразу слечь с воспалением легких и умереть.

Вошел Бахадур.

– Бабу́-мемсахиб, вам звонят, – сказал он.

– Ой, я побежала.

– Но мы такую важную тему обсуждаем – твою дальнейшую жизнь! – запротестовал Дипанкар. – Ты даже не знаешь, кто и зачем тебе звонит.

– Но звонят же!

Приведя брату сей железный довод, Куку убежала к себе.

Следом пришла мать Дипанкара – она сама хотела дать сыну пару советов.

– Ки корчно туми[327], Дипанкар?.. – начала она и продолжала тихо его распекать, пока тот благодушно улыбался. – Отец так за тебя волнуется… да и я хочу, чтобы ты поскорей остепенился… семейные дела… в конце концов, мы с папой не вечны… ответственность… папа стареет… взгляни на своего брата, ему бы только стихи сочинять, а теперь вот за роман взялся… возомнил себя новым Саратом Чандрой…[328] на тебя вся надежда, сынок… тогда мы с папой сможем покоиться с миром…

– Маго, у нас еще есть время все обдумать, – ответил Дипанкар, привыкший уступать всем по незначительным вопросам, а решение значительных откладывать на потом.

Госпожу Чаттерджи это не убедило. Когда Бахадур спрашивал маленького Дипанкара, что ему приготовить на завтрак, тот молча поднимал глаза и качал головой. Бахадур каким-то чудом догадывался, чего тот хотел, и приносил либо омлет, либо жареное яйцо. Дипанкар с удовольствием все съедал, а остальные только диву давались. Быть может, думала теперь госпожа Чаттерджи, никакого обмена мыслями между ними не происходило, Бахадур просто покорялся воле судьбы: пусть та сама разбирается с Дипанкаром, который не желает ничего решать и покорно принимает все, что выпадает на его долю.

– Ты даже девушку себе выбрать не можешь, – продолжала мама его журить. – И Хемангини к тебе неравнодушна, и Читра… ты совсем как Куку, – с грустью подытожила она.

В отличие от большеглазого Амита с мягкими округлыми чертами, куда больше соответствующими представлениям госпожи Чаттерджи о мужской красоте, лицо у Дипанкара было тонкое, точеное. Мать всегда втайне считала его гадким утенком: яростно бросалась в бой, когда кто-то называл его угловатым или костлявым, но с изумлением и недоверием слушала разговоры многочисленных читр и хемангини о его привлекательности.

– Они далеки от Идеала, маго, – сказал Дипанкар. – А я еще не отчаялся найти свой Идеал. И достичь полного Единения.

– Для этого ты собрался на фестиваль в Брахмпур? Какой позор для брахмо – молиться Ганге и купаться в ней!

– Нет, ма, это не позор, – серьезно ответил Дипанкар. – Даже Кешуб Чандер Сен[329] умастился маслом и трижды совершил омовение в водоеме на площади Дальхузи.

– Не может быть! – воскликнула госпожа Чаттерджи, потрясенная вероотступническими речами Дипанкара. Не пристало брахмо, которые придерживались абстрактных и возвышенных монотеистических взглядов, заниматься такими глупостями.

– Правда, маго. Ну ладно, может, не на площади Дальхузи… – уступил Дипанкар. – Зато он вроде бы окунулся целых четыре раза, а не три. И воды Ганги гораздо священнее, чем вонючая жижа на площади Дальхузи. Да что там, сам Рабиндранат Тагор говорил о Ганге…

– Ах, Роби-бабу́! – воскликнула госпожа Чаттерджи, и лицо ее тут же исказил смиренный религиозный экстаз.