Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Началось заседание. Слово взял Ковригин. И сразу же оскорбил всех западных славистов. Он сказал:

– Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей…

Затем Ковригин оскорбил целый город. Он сказал:

– Иосиф Бродский хоть и ленинградец, но талантливый поэт…

И наконец Ковригин оскорбил меня. Он сказал:

– Среди нас присутствуют беспринципные журналисты. Кто там поближе, выведите этого господина. Иначе я сам за него возьмусь!

Я сказал в ответ:

– Рискни.

На меня замахали руками:

– Не реагируйте! Не обижайте Ковригина! Сидите тихо! А еще лучше – выйдите из зала.

Один Панаев заступился:

– Рувим должен принести извинения. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Руню. Руня извиняется следующим образом: «Прости, мой дорогой, но все же ты – говно!»

Как видим, Довлатов использует «документальную основу» своего эссе. Замена Войновича на Панаева-Некрасова несущественна, сцена сохраняет изначальный смысл. Зато выступление Ковригина-Коржавина приобрело художественную цельность и завершенность. Эпизод показал характер поэта в движении. Коржавин заводит себя, взвинчивает, переходя от снобистских, кокетливых заявлений по поводу славистов и Бродского к угрозе применения физической силы к «продажному журналисту». Ощутив себя защитником высоких моральных принципов русской литературы, трибун явно переоценивает силу праведного гнева, которая, увы, не могла компенсировать разницу в физических кондициях. Картина, в которой неспортивный, низкорослый Коржавин выводит из зала Довлатова, доступна далеко не каждому воображению. Неприязнь писателя к пафосу и декларативной нравственности привела к окарикатуриванию Коржавина. Впрочем, сам поэт охотно помогал этому. Некоторые эпизоды остались для Довлатова неизвестными. Из воспоминаний Ольги Матич:

Из смешного: практически все русские участники курили на сцене или в зале, нарушая закон, согласно которому курение в большой аудитории Анненбергской школы средств связи и журналистики, где мы заседали, воспрещалось – притом что времена безжалостной борьбы с курением тогда еще не настали. Кто-то из «дисциплинарного» персонала регулярно подходил к курящим и просил их затушить сигарету. Суровые меры принимала и я, следя за соблюдением регламента. Козлом отпущения снова стал словообильный Коржавин; обидевшись на то, что его речи прерывают, он сообщил мне, что не для того приехал в Лос-Анджелес, чтобы вернуться в сталинскую эпоху.

Думаю, что Довлатов нашел бы достойное применение для прекрасной свободолюбивой реплики Коржавина. Чудили писатели и в типичном для русского человека стиле. Проблема курения временами отходила на второй план. И снова воспоминания организатора конференции: