Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Я думаю, что и в газете-то долго не протяну. Тем более что она становится все гнуснее. Давидка требует сионизма, раздобывает где-то чудовищные материалы и заставляет их публиковать. Мы уже почти не сопротивляемся. Но уже сейчас неловко ставить под этим свою фамилию. А дальше будет хуже.

Писатель выбирает «сионизм» в качестве главного объяснения своего ухода из газеты. Он – «сионизм» – превращается в очередной «изм» – инструмент подавления наряду с «коммунизмом». Но у последнего есть позитивное качество – интернационализм, размывающий облик «машины подавления». «Сионизм» же неизбежно персонализируется. Довлатов в силу своего дарования чуток именно к конкретному, имеющему имя и фамилию. Вспомним слова Гениса по поводу «метафизики» и «ипостаси». Коммунизм как идеология не страшен в силу абстрактности. О нем можно не думать. Сионизм же приходит в образе реального «Давидки».

Глава десятая

Итак, писатель объяснил себе, почему он должен уйти из газеты. Причина первая: необходимость заняться вплотную писательством, попытаться пробиться на американский книжный рынок. Причина вторая: сионизм, ущемление свободы. В № 106 «Нового американца» Довлатов опубликовал колонку «Это было…», в которой рассказал о своем знакомстве с американским либералом:

Эрни рассказывает о себе:

– Я родился в очень чопорном, богатом и гнусном семействе. Достаточно сказать, что моим крестным отцом был Рокфеллер. Поэтому я стал мятежником. Я возненавидел эстеблишмент и, главным образом, – моего папашу…

Я стал употреблять наркотики и заниматься контрабандой. Был членом довольно могущественной шайки. Знал черный рынок и все непотребные места.

Мы ненавидели богачей, капиталистов, продажных священников. Мы ненавидели это развращенное, безжалостное общество.

Несколько раз я был арестован. Но папаша брал хороших адвокатов, и меня выпускали…

Я продолжал бороться. Мы вели политическую борьбу, разрушая устои капитализма. Ночью мы вскрывали багажники автомашин. Били стекла…

Мятежные годы прошли, Эрни Данэл успокоился и превратился в умеренно левого. Довлатов попытался его политически просветить:

– Рано или поздно советские танки будут здесь. Если их не остановить сейчас.

– Это будет не скоро. Ведь Россия так далеко…

– Боже, как ты глуп! – хотелось выкрикнуть мне. – Как ты завидно и спасительно глуп…

Автор подавляет праведное желание бросить слова гнева в лицо по вполне прагматической причине:

Но я сдержался. От этого человека в какой-то степени зависело мое будущее.

Познакомились мы не случайно. Эрни Данэл – преуспевающий литературный агент. Работает в солидной конторе. Обслуживает ненавистный эстеблишмент.

Может, заработаю с ним большие деньги. Капитализм, вопреки своей исторической обреченности, дает человеку такую надежду.

Достаточно ясно. Писатель прощается с читателями, бодрится, говоря о «больших деньгах». Следующий, № 107, «Нового американца» оказывается последним, в котором Довлатов был главным редактором.

Уход из газеты происходил на фоне двух событий. Одно из них – печальное. Другое – радостное. Печальное, но, увы, и предсказуемое – Довлатов запил. Срыву предшествовало двухлетнее воздержание. Здесь нужно отдать должное Рубину. Именно благодаря его помощи писатель и его семья выдержали «газетный марафон» без алкогольных катастроф. Рубин, еще работая в «Новом американце», стал свидетелем запоя Довлатова, поставившего под удар газету. Ради объективности следует отметить, что срыв произошел при участии протеже Рубина – Алексея Байера: