Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Эти небольшие рассказы читаешь с каким-то двойным интересом. Интерес вызывает личная авторская нота, тот характер отношения к жизни, в котором преобладает стыд. Беспощадный дар наблюдательности вооружает писателя сильным биноклем: малое он различает до подробностей, большое не заслоняет его горизонтов…

Программным видится у автора демонстративный, чуть заносчивый отказ от выводов, от морали. Даже тень ее – кажется – принудит Довлатова замкнуться, ощетиниться. Впрочем, сама демонстративность авторского невмешательства, акцентированность его молчания становится формой присутствия, системой безжалостного зрения.

Хочется еще сказать о блеске стиля, о некотором щегольстве резкостью, о легкой браваде в обнаружении прямого знакомства автора с уникальным жизненным материалом, для других – невероятным и пугающим.

Но в то же время на рассказах Довлатова лежит особый узнаваемый лоск «прозы для своих». Я далека от желания упрекать молодых авторов в том, что их рассказы остаются «прозой для своих», это – беда развития школы, не имеющей доступа к читателю, лишенной такого выхода насильственно, обреченной на анаэробность, загнанной внутрь…

Из всех перечисленных относительных недостатков и несомненных достоинств тех текстов самым проблемным для исправления оказался, как ни странно, «блеск стиля». «Зрелый Довлатов» боролся с «блеском», означавшим литературность, искусственность, «написанность», авторский эгоцентризм. Он стремился к литературному совершенству и естественности – сочетанию труднореализуемому. На нем спотыкались многие до Довлатова. Думаю, что и в будущем настоящие русские писатели обречены на попытки соединить эти два полюса. Довлатов показал, что это возможно. Проблема в невозможности повторения.

Естественно, что рассказы переписывались неоднократно, благо, что в запасе имелось почти двадцать лет. Но тем не менее классический Довлатов начался с публикации «Компромисса», а не «Зоны». Это связано с ее особенностью, которую невозможно устранить стилистической правкой. Сам Довлатов прекрасно ее осознавал. В неоднократно цитированном письме к Ефимову от 21 января 1982 года он отмечает:

Я «Зону» перечитал. Там – 13 рассказов. Они делятся на четыре группы, довольно обособленные. Четыре группы соответствуют четырем группам персонажей. Это – я (то есть лирический герой), затем – солдаты, зеки и офицеры охраны. Это значит, надо сплести четыре мотива. Можно начать с рассказа «По прямой», который несколько выделяется качеством и заканчивается тем, что героя препровождают на гауптвахту, то есть отдают под суд.

Успех Довлатова связан во многом с уникальной авторской интонацией, то есть присутствием самого автора в текстах. Оно не прописано, почти факультативно, но всегда прочитывается. При этом автор не парит над действующими лицами, объясняя, раскрывая читателю «устройство мира». Автор превращается в полноценного персонажа, обладающего правами, равными с иными героями. Как я уже говорил, собранные в повести отдельные рассказы укрупняются и внутренне сцепляются. «Четыре группы персонажей» нуждаются в авторской прошивке. Изнутри текста сделать это невозможно. Если не переписать вообще всю повесть. Довлатов с Ефимовым подробно обсуждал издание «Зоны» начиная с весны 1981 года. Он тянул, понимая опасность издания «Зоны» именно как сборника рассказов о «солдатах, зеках и офицерах охраны». Шел поиск возможности ввести в текст автора. Из письма Ефимову от 21 мая 1981 года: