Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Три пальца в Кларку вложил Радий Аполлинариевич Хвастищев и там их сгибал. Другой рукой он сжимал ее груди, то левую, то правую, или нежно подергивал за соски. Радий Аполлинариевич лежал на спине, имея в головах Кларку, а в ногах Тамарку. Последняя занималась непарным органом Радия Аполлинариевича, мурчала и постанывала. Правая стопа Радия Аполлинариевича тем временем играла в Тамаркиной промежности. Особая роль в игре, конечно, досталась большому пальцу стопы скульптора.

«Премилая получилась форма, но композиционно не очень стройная, – думал скульптор. – Какой-то в этом есть дилетантизм».

Он быстро все перегруппировал. Центром композиции оказалась Тамарка. Он вошел в нее сзади, лег животом на ее изогнутую, как лук Артемиды, спину и снизу обхватил ладонями опустившиеся груди. Кларка же, визжа от ревности, залепила всей своей нижней частью лицо Тамарки, а палец свой указательный вонзила в кормовой просвет Радия Аполлинариевича. По движениям Тамаркиной головы скульптор понял, что девушки тоже соединились. «Вот это старый добрый шедевр, – подумал он, кося глазом в зеркало. – Банально, но прекрасно! Эллада, мать родная!»

– Девочки, утверждаем! – крикнул он, и форма пришла в начальное мерное, полное поэтической взрывной силы, движение.

Тут уже видна попытка придать волнующей сцене игривый, куртуазный оттенок в духе восемнадцатого века. Но и тут досадные стилистические срывы, неловкость пера. Хорош флотский ядреный «кормовой просвет», непонятно откуда, с какой высоты «опустившиеся груди» Тамарки. Освоить пространство вольного эротического слова Аксёнов толком не сумел, войдя в него максимум на полтора пальца в ширину и на фалангу в глубину, проиграв в этом даже Радию Аполлинариевичу. Привычная писательская расслабленность, необязательность слова, неумение нарисовать зримую для читателя картину ощутимо подвели. Но и в целом «эротические сцены» в «Ожоге» оказались погребены под толстым слоем словесного мусора, чтобы кого-то шокировать. Слишком долго до них нужно копать.

С шоком неплохо справился Лимонов в своем первом романе. В отличие от томного Василия Павловича он называл вещи своими именами, активно используя табуированную лексику для обозначения объектов, действий и состояния. Но в «Эдичке», как ни странно, не так уже много эротических зарисовок. Если отбросить гомосексуальные сцены, то под полноценное развернутое описание буйства человеческой страсти можно подвести лишь эпизоды с участием Сони: «девушки маленького роста с пышными, типично еврейскими волосами». С ней герой встречается на вечеринке у знакомого. Позади расставание с женой, впереди – неизвестность, которую оптимистично следует называть будущим. В него Эдичка пытается войти с помощью Сони. Точнее, войти в Соню и обрести будущее. Но это оказалось непросто. Общение с «маленькой еврейской мещаночкой» продолжилось на дне рождения художника Хачатуряна – слегка замаскированного Бахчаняна. Праздник удался, но Эдичка хочет сделать его по-настоящему полноценным: