Читаем Дождь в полынной пустоши. Часть вторая полностью

Дождь в полынной пустоши. Часть вторая

Время распалось на клочья радуг. Плоть − сгусток обнаженных нервов. Любое прикосновение, любой выдох обострял животную ненасытность. До предела, до крайности, до выпадения из реальности....

...А потом наступило великое утомление. Когда сил не осталось, а тело преисполнилось сладкой неги. Когда засыпаешь от ощущения счастья и защищенности. Все это он, все от него, от совсем еще мальчишки, унгрийца, барона, уродца, находки в её обширную коллекцию. Теплый янтарь с застывшей невиданной мерзостью. Причудливое единения солнца и смерти. Сплав конца и начал.

ˮОн мой! Мой! Мой!ˮ - трепыхалось сердце, стучало в висках, пульсировало на шее, подрагивало в кончиках пальцев, спазмировала мышцы вагины.

Колин блаженствовал в ушате, впитывая прохладу остывшей воды. Дул, гоняя по глади кораблик мыльной пены. Топил ливнем из разверзшейся ладони. Никаких аллегорий. Никаких отсылок в свой адрес. Никаких сравнений. Ни с кораблем, ни с пеной, ни с житейскими бурями. Пережитыми и будущими.

Хитрость камер-юнгфер он раскрыл, стороннее внимание распознать нетрудно. Что она себе нафантазировала? Быть владычицей его сердца? Или ограничиться сюзеренитетом над его яйцами? Какая ему разница. Он здесь - зачем лгать? завести мартышку таскать ему каштаны. Будет ли таскать? Вопрос не снят с истекшими ночными часами. Наивно предполагать, что тертая сука проспала с ним мозги за одну единственную ночь.

Колин плеснул в лицо, прийти в ум.

ˮЧто я теряю?ˮ

Ответ неутешителен. Время! Ценнейшее из достояний, разбазаривается впустую. Поживем-увидем, звучит призывом к мотовству. Если и увидеть, то лучше прямо сейчас.

− Как прекрасны в сандалиях ноги твои, величавая....

В сторону притворщицы брошена горсть воды.

− ...Твоих бедер изгиб - точно обруч работы умельца,

Пуп твой - кубок чеканный, да не убудет в нем браги,

Твой живот - словно в лилиях ворох зерен пшеницы,

Две груди - как два олененка, двойняшки косули.

Твоя шея - башня слоновой кости,

А глаза - озерца у ворот Бат-Раббим...*

− Бат-Раббим где это? - отозвалась засоня. Лисэль легко и игриво, и хочется сладкого.

Мало существовало способов удивить унгрийца, но камер-юнгфер, несомненно, удивила бы, признайся, сейчас любовник ассоциируется у нее с патрийским пирожным. Верхняя часть - глазурь. Как попало нанесенная, однако тем и привлекательная. Испорченностью. Под глазурью отменно пропеченное ,,тестоˮ поточить зубки. Но самое лакомое − начинка! Эго, душа, сущность придать вкусу терпкую изысканность. Лисэль хотелось глазури, теста и начинки. Всего сразу! Сейчас она с пониманием относилась к дурацкой привычке Моффета трескать коричные шарики. Само лакомство - ничего необычного, но возникающие ассоциации! Ммммм!

− В Хешбоне, − картинно вздохнул унгриец и пояснил повод вздыхать. − Женской природы не переделать. Сравни ваши глаза с вишней, непременно захотите выяснить её сорт и место произрастания.

− Откуда тебе знать нашу природу? - Лисэль проворно развернулась на кровати, подогнула ноги наблюдать юного любовника сквозь раздвинутые колени. Что будет разглядывать он....

− Ха-ха-ха! - рассыпается её смех.

Донжон спальни − ложе под балдахином с кисеей, символ неприступности, она сдала, не успев выбросить белый флаг. Впрочем, почему не успела. Её панти висели, закрывая верхнюю часть портрета покойного муженька.

ˮТы так не мог! ˮ − скорчила Лисэль обиженную рожицу.

− К сведению, эсм, вы созданы по нашему образу и подобию.

− Очень приблизительная подобность, не находишь?

− Тем лучше! Приятно пользоваться неподобием.

− Вам, − обвинили сильный пол в получении всех приятностей от различий.

− А вам?

− О, да! Особенно девять месяцев спустя после приятного.

− За то у вас неоспоримое преимущество.

− Таскать брюхо и походить на протухшую рыбу?

− Mater certissimma, pater simper incertus.

− Образованность противопоказана красоте, − не поняла ни словечка Лисэль из речи унгрийца.

− Мать всегда известна, отец всегда под сомнением, − перевел Колин удручающую для многих мудрость.