Дождь в полынной пустоши. Книга 2 (СИ)

…А потом наступило великое утомление. Когда сил не осталось, а тело преисполнилось сладкой неги. Когда засыпаешь от ощущения счастья и защищенности. Все это он, все от него, от совсем еще мальчишки, унгрийца, барона, уродца, находки в её обширную коллекцию. Теплый янтарь с застывшей невиданной мерзостью. Причудливое единения солнца и смерти. Сплав конца и начал.

Он мой! Мой! Мой! — трепыхалось сердце, стучало в висках, пульсировало на шее, подрагивало в кончиках пальцев, спазмировала мышцы вагины.

Колин блаженствовал в ушате, впитывая прохладу остывшей воды. Дул, гоняя по глади кораблик мыльной пены. Топил ливнем из разверзшейся ладони. Никаких аллегорий. Никаких отсылок в свой адрес. Никаких сравнений. Ни с кораблем, ни с пеной, ни с житейскими бурями. Пережитыми и будущими.

Хитрость камер-юнгфер он раскрыл, стороннее внимание распознать нетрудно. Что она себе нафантазировала? Быть владычицей его сердца? Или ограничиться сюзеренитетом над его яйцами? Какая ему разница. Он здесь — зачем лгать? завести мартышку таскать ему каштаны. Будет ли таскать? Вопрос не снят с истекшими ночными часами. Наивно предполагать, что тертая сука проспала с ним мозги за одну единственную ночь.

Колин плеснул в лицо, прийти в ум.

Что я теряю?

Ответ неутешителен. Время! Ценнейшее из достояний, разбазаривается впустую. Поживем-увидем, звучит призывом к мотовству. Если и увидеть, то лучше прямо сейчас.

- Как прекрасны в сандалиях ноги твои, величавая….

В сторону притворщицы брошена горсть воды.

-…Твоих бедер изгиб — точно обруч работы умельца,

Пуп твой — кубок чеканный, да не убудет в нем браги,

Твой живот — словно в лилиях ворох зерен пшеницы,

Две груди — как два олененка, двойняшки косули.

Твоя шея — башня слоновой кости,

А глаза — озерца у ворот Бат-Раббим…*

- Бат-Раббим где это? — отозвалась засоня. Лисэль легко и игриво, и хочется сладкого.

Мало существовало способов удивить унгрийца, но камер-юнгфер, несомненно, удивила бы, признайся, сейчас любовник ассоциируется у нее с патрийским пирожным. Верхняя часть — глазурь. Как попало нанесенная, однако тем и привлекательная. Испорченностью. Под глазурью отменно пропеченное, тесто поточить зубки. Но самое лакомое - начинка! Эго, душа, сущность придать вкусу терпкую изысканность. Лисэль хотелось глазури, теста и начинки. Всего сразу! Сейчас она с пониманием относилась к дурацкой привычке Моффета трескать коричные шарики. Само лакомство — ничего необычного, но возникающие ассоциации! Ммммм!

- В Хешбоне, - картинно вздохнул унгриец и пояснил повод вздыхать. - Женской природы не переделать. Сравни ваши глаза с вишней, непременно захотите выяснить её сорт и место произрастания.

- Откуда тебе знать нашу природу? — Лисэль проворно развернулась на кровати, подогнула ноги наблюдать юного любовника сквозь раздвинутые колени. Что будет разглядывать он….

- Ха-ха-ха! — рассыпается её смех.

Донжон спальни - ложе под балдахином с кисеей, символ неприступности, она сдала, не успев выбросить белый флаг. Впрочем, почему не успела. Её панти висели, закрывая верхнюю часть портрета покойного муженька.

Ты так не мог! - скорчила Лисэль обиженную рожицу.

- К сведению, эсм, вы созданы по нашему образу и подобию.

- Очень приблизительная подобность, не находишь?

- Тем лучше! Приятно пользоваться неподобием.

- Вам, - обвинили сильный пол в получении всех приятностей от различий.

- А вам?

- О, да! Особенно девять месяцев спустя после приятного.

- За то у вас неоспоримое преимущество.

- Таскать брюхо и походить на протухшую рыбу?

- Mater certissimma, pater simper incertus.

- Образованность противопоказана красоте, - не поняла ни словечка Лисэль из речи унгрийца.

- Мать всегда известна, отец всегда под сомнением, - перевел Колин удручающую для многих мудрость.

Женщина вытянула ногу свечкой, привлечь внимание. Любовник наблюдал не за ней, но наслаждался светом, водой, и покоем.

- О! Правда стоит дорого, - подкусили унгрийца за невнимательность к красоте.

- Эта правда, дороже прочих.

- Не на Арлем намекаешь?

- Я намекаю…. На что же я намекаю? — дурачился Колин, соизволив заметить любовные ухищрения Лисэль.

Хвала тебе, о аленькая прорезь,

Мерцающая в гнездышке своем!

Хвала тебе, о в счастие проем,

Мою отныне утоливший горесть!

Теперь с крылатым лучником не ссорюсь,

Что был моим жестоким палачом:

Мне власть его почти что нипочем,

Раз ночью я опять к тебе пристроюсь.

О, прелесть-дырочка, опушена

Кудряшками нежнейшего руна,

Ты и строптивца превратишь в овечку;

И все любовники перед тобой

Должны б колени преклонять с мольбой,

Зажав в кулак пылающую свечку!*

Её смех. Почти детский. Легкий и беззаботный. Счастливый.

- Про свечку здорово, - Лисэль сменила позу. Теперь она полусидела, опершись на отставленные назад руки, а пальцами ног придумала трепать кисею балдахина. Мастерство дразнить мужчин, она освоила давно и превосходно. Утолиться женщиной еще не удалось ни одному из них.

- А сам стих?

- Еще никто не додумался сочинять во славу моей дырки!

- Не припишу себе чужих талантов, - отказался Колин от авторства фривольных рифм.