Дождливое лето

— А почему бы тебе не прочитать самому?

Поистине удар в спину.

— Откуда же мне их знать?

— Ну знаешь…

А это была не игра. Я не мог — ну как бы это сказать? — просто не мог произносить эти слова.

— Давай, давай. Заварила кашу… — Увидел, однако, что Зоя нахмурилась, и сказал, как мог, примирительно: — Не сердись. Я очень прошу тебя.

— Ладно, — согласилась Зоя.

Когда не могут объяснить,
Тогда пытаются измерить.
Чтоб в натяжение поверить,
Берут и рвут тугую нить.
А это, может быть, струна,
И, может быть, она звучала.
И этим поводы давала:
Проверить, как натяжена[2]

.

— Это все? — спросил я.

Зоя ответила странно внимательным, то ли устыжающим, то ли открывающим что-то для себя новое взглядом.

— А теперь скажите мне: вас не коробят «тугая нить», «струна» и прочие романсовые атрибуты?

Бородач посмотрел на меня с сожалением:

— Неужели вы не видите главное: речь идет о натяжении, если можно так сказать, истины, живой мысли, которую не дано безнаказанно рвать и калечить.

— Об этом я как-то не думал, — сказал я растерянно. — Но в стихах важна интонация. А здесь она — особенно в конце — пошловата.

— Сами вы, извините…

— Ну-ну… — предостерег его я: что-то парень зарвался.

— Вы со мной согласны, Зоя Георгиевна? — спросил Саша.

— Согласна.

Как это он сказал? «А интонация грустная, наивная и, как это ни странно, ироническая…»

Я ведь удивился: «Даже ироническая?» И растрогался, как это бывает, когда хвалят наших детей. Эдакое смятение чувств.

Не пойму, однако, Зою: она что — дразнит меня? Зачем тревожить тени? Что ей эти детские стихи, когда я сам давно перешагнул через них? Похоже, сама этого не знает. Ностальгия по далекому прошлому, когда у нас не было ничего, кроме надежд и ожиданий? Но ее-то саму ни надежды, ни ожидания не покинули. Может, только сейчас по-настоящему и пришло их время.

А того, что нашел в стихах бородач, я так в них и не увидел. Хотя было трогательно, что именно в моих давних и позабытых строчках ему что-то вдруг аукнулось.

Сначала не мог понять — что все-таки? Он сам сказал, потребовалось только немного терпения. Но до чего же иной раз бывает запутанна и прихотлива цепочка наших рассуждений!

Начать с того, что еще пифагорейцы свели астрономию, которой занимается бородач, и музыку, намек на которую он усмотрел в моих стихах, к одному — к числам. Музыка некогда была математической дисциплиной!.. Немудрено, если все свести к высоте тона, длине струны и ее натяжению. («Чтоб в натяжение поверить, берут и рвут…») Об этом писали Евклид и Птолемей, вычисляя гармонические созвучия. Так, по крайней мере, говорил бородач. Он, как я понимаю, был так же влюблен в математику, как я когда-то в поэзию. Но пошел дальше: с т а л  математиком (по крайней мере, по образованию, по университетскому диплому), тогда как я со стишками своевременно завязал. Астрономия для него, бородача, стала  п р и л о ж е н и е м. Но и любовью тоже.

Ах, как он говорил об этой «двуединой» любви! Ему виделось нечто, чему под силу выразить все, буквально все. Малый искал в математике способ передачи божественной красоты и силы человеческого духа более совершенный, чистый и всеобъемлющий, чем что бы то ни было — даже музыка. Потому что сама музыка в конце концов сводится ведь к числам, к математике!..

Далее его мысль делала неуловимый для меня вольт, и мы снова ныряли в ставшую за эти дни столь близкой для нас античность.

…Итак, движения небесных тел, равно как и музыка, сведены к числовым отношениям. При этом тела, двигаясь, издают звуки, подобно камню, который раскручивают на веревке. Чем быстрее движется тело, тем выше звук. А все вместе небесные тела в своем движении рождают гармоническое созвучие — «музыку сфер», которую мы не замечаем и не слышим лишь потому, что привыкли к ней с рождения, как не слышим, большей частью не замечаем биения собственного сердца. Но вычислить, но разложить на числа эту «музыку сфер», подобно всякой гармонии, можно! А это значит — с л ы ш а т ь  ее, как слышит музыкант, не прикасаясь к инструменту, только мысленно воспроизводя мелодию или просто смотря в ноты. И пытались вычислять.

Какой наив! Но какой  м и л ы й  наив. Вполне, наверное, согласный с тогдашним представлением о математике и мироздании. Сейчас мы, видимо, понимаем их по-другому, но значит ли это, что никакой гармонии вообще нет?! А может, мы просто утратили, потеряли ее, растрясли, как груз, в немыслимо долгом и протяженном пути?

Парень ринулся в математику в поисках гармонии и красоты, но, как показалось мне, и не без амбиций.