Дождливое лето

— Не совсем. Римскую дорогу лет двадцать назад искал и нашел в Крыму Фирсов. Интересный, говорят, был мужик. Доктор наук, но не наших, исторических, а геолого-минералогических. Представляешь? Стихи писал. А на археологии зациклился. Тоже, считай, дилетант. Интересовался римской крепостью Харакс. Ее давно копают. Нашли термы, стены, казармы легионеров… Масса керамики. Где-то поблизости была гавань кораблей Равеннской эскадры — представляешь, откуда забрались? Они боролись тогда с пиратами на всех морях… Главной базой у них был Херсонес, ну а Харакс — это здесь, возле Ласточкина гнезда…

Ирония судьбы, подумал между тем Пастухов. Приметой местности и как бы даже визитной карточкой целого края стала не крепость (от нее остались только следы фундаментов укреплений и зданий), а Ласточкино гнездо — изящная безделушка. Неужели край большего не заслуживает? Из меди, думал он, можно отлить колокол, можно пушку, а можно — канделябр. Из камня можно построить дом, можно крепость, а можно такое вот Ласточкино гнездо…

— Фирсов нашел куски дороги от Харакса к Херсонесу. Но это отросток, боковая веточка, а я думаю, что должна быть главная магистраль…

— И это — она?

Чтобы не мешать Нике, они вышли наружу — да так и остановились молча. Оба понимали, что спугнуть каким-нибудь движением или звуком открывшуюся окрест красоту невозможно — слишком велика сейчас была в природе сила покоя, и все же стояли недвижно, молчали, будто боялись нечаянно спугнуть.

Летний день на яйле огромен по протяженности, и чего только не случается за этот день! Среди безветренного зноя вдруг сгустится туман в котловинке и дохнёт дождем; а то в разгар штормового, ураганного ветра внезапно повиснет пугающей глубины тишь…

Сильный ветер был накануне. Работать было невозможно из-за дождя, и ребята затеяли пускать змея. Ветер был настолько сильным, что змея пришлось делать из листа фанеры да еще и утяжелять толстым веревочным хвостом. Змей проявлял строптивость и коварство, метался из стороны в сторону, дыбился, как необъезженная, неукрощенная лошадь, впервые пущенная на корде, а то вдруг забирался в самый зенит и оттуда пикировал, бросался вниз, будто охотясь на людей. Развлечение оказалось не таким уж и безобидным. Ветер ревел, гудел, звенел — издавал самые немыслимые звуки. Неужели это было всего лишь вчера? Сейчас яйла выглядела праздничной игрушкой. В какой-то никем не замеченный миг из случайного облачка (хотя поди пойми, что тут случайно, а что не случайно!) брызнула водяная пыль и осела на низкорослых здешних деревьях, на скалах и травах. И солнце как раз выбрало подходящую позицию. Когда облачка не стало (будто и вовсе никогда не было), солнце высветило капли только что сотворенной росы, и земля вспыхнула огромной россыпью светлячков, поистине радужным разноцветьем.

Такой пестроты и яркости ни Пастухов, ни, похоже, Олег никогда еще не видали. Оба чувствовали, что любое слово будет сейчас неуместным, потому что сама тишина  з в у ч а л а.

В такие минуты лучше быть одному, потому что за просветленностью и умилением неизбежно, если ты не один, наступает неловкость: люди стыдятся чувствительности, она воспринимается как слабость. И тут ни при чем двадцатый век, так, видимо, за редким исключением, было всегда. Но, может, в двадцатом веке особенно обострилось. К счастью, на этот раз долго умиляться не пришлось. Из «музыки сфер» возник шум напряженно работающего мотора.

— Твои друзья что-то забыли, решили вернуться?

— Нет, — сказал Олег, — по звуку это мотоцикл.

Когда машина преодолела наконец взгорок и показалась наверху, Олег приветственно помахал рукой. Мотоцикл повернул и скатился вниз, к лагерю.

Красная пластиковая каска и большие, в пол-лица, очки придавали водителю — а это был уже знакомый Пастухову прораб — некую загадочность.

Олег с прорабом пожали друг другу руки и вообще, как понял Пастухов, были накоротке.

— Куда спешишь?

— В лесничество.

— Дела?

— Дела.

— Тогда зачем сюда карабкался? Ближняя дорога внизу.

— Хотел тобой полюбоваться.

— За это платить надо. Слушай, мотнись-ка еще раз вниз, привези бидон воды. Выручишь.

— Ты что!.. Мой Росинант меня одного на гору еле выволок.

— До чего же образованные пошли строители! Только это не Росинант, а Буцефал. Не прибедняйся. Отличная машина. Да и мы с Пастуховым поможем, подтолкнем…

— Нет, нет, ребята. Исключено. Невозможно.

И тут из фанерной будки вышла Ника.

— Ой, Ванечка! И надо же… Здравствуйте.

Как переменился в лице бедный Ванечка! Ну и ну… Пастухов даже пожалел его. Вот уж поистине — и надо же… И она ведь, чертовка, все заметила, но — будто так и должно быть. Бровью не повела. Хотя — повела. Не бровью, так грудью. Эдакая победительность появилась в осанке…

Парень, впрочем, сразу взял себя в руки. Однако что с человеком нежные чувства делают! Даже в кино, даже по «ящику» давненько такой открытости видеть не приходилось. И то: зритель теперь искушенный, тем более — критика. Покажи им такое на экране — поморщатся и скажут: слишком лобово́.

— Вы какой дорогой ехали? — почти пропела Ника.