Дождливое лето

Да вот самый последний случай, уже после того как давным-давно разошлись. У меня билет лежал на послезавтра до Симферополя, когда вдруг позвонила она. У нее все и всегда — вдруг и, как правило, некстати. Есть такая категория людей: звонят, когда все сидят за обедом, приходят в гости, когда хозяева сами собираются в кино, и даже какую-нибудь жалкую трешку умудряются попросить в долг именно в тот момент, когда у тебя самого ни гроша.

Перед этим бог знает сколько не возникала и не объявлялась, мы без помех встречались с Генкой, как-то ездили с ним за город, и вдруг в самый канун отъезда…

«Я привезу к тебе Леди — мне надо на неделю слетать в Архангельск, а оставить ее не с кем…»

В первый момент ничего не понял. Какая Леди? При чем тут Архангельск? И, главное, я тут при чем?

Тоже особенность натуры: говорить о своих делах так, будто все о них во всех подробностях все знают. При этом хитра и скрытна. Собственно, это даже не особенность характера, а просто прием: взять нужного человека внезапным штурмом, врасплох, когда он, голенький, ничего не ожидает. Наверное, я несправедлив, но воровской, в сущности, прием.

Не сразу, но понял наконец («До чего же ты туп и бестолков!»), что Леди — псина, пудель (сейчас все помешаны на пуделях; если нет машины и дачи, должен быть хотя бы пудель), которого она недавно завела, а в Архангельск ей надо по делу, которое она не может и не намерена со мной обсуждать… Фу-ты ну-ты…

«Постой, а Генка?» — заикнулся я было о сыне.

«Папочка! Хорош! Я же говорила, что он в лагере».

Ничего она мне об этом не говорила. Больше того, по вздорности не отпустила Генку на лето в Крым к моей маме. То есть, может быть, она его в конце концов и отпустила бы, но надо было просить, убеждать (еще одна особенность: любит, обожает, чтобы ее уговаривали или отговаривали), и я эти разговоры отложил до последнего.

Решился напомнить:

«А этот твой?..»

С год назад у нее появился некто, отзывавшийся на телефонные звонки густым басом: «Да-да». Генка говорил о нем сдержанно: «Дядя Витя». Вот пусть бы дядя Витя и выгуливал Леди…

«Что ты все выдумываешь? Не было и нет никого…» — с излишней, право, горячностью возразила она. Уж не в расчете ли на то, что я начну что-то выяснять? Но мне это было незачем. Нет так нет.

«Жаль, — сказал я, — лучше бы кто-нибудь был, потому что мне возиться с твоей Леди некогда — послезавтра улетаю».

«А подождать твои . . . . . не могут?»

Вот такие слова пошли в ход. Что говорить, женская эмансипация за последние годы заметно продвинулась.

Доказывать что-либо было бесполезно, и я сказал: «А почему они, собственно, должны ждать?»

Моя мама и вообще не речиста, а со мною ей достаточно просто сидеть рядом и смотреть на меня. Впечатление такое, будто она листает, перелистывает, читает, перечитывает давно и до мельчайших подробностей известную, но не перестающую интересовать, не надоедающую книгу. Более того, будто всякий раз она находит в ней что-то для себя новое. Быть предметом такого внимания нелегко, но маме, как я понимаю, еще труднее. Вопросов она почти не задает и тем не менее все обо мне знает. Проницательность ее поразительна. Вот и теперь я понял, что мой интерес к Даме Треф мамой отмечен. Сама Елизавета Степановна, Лиза, ей симпатична, но этот мой интерес — неприятен. Делай выводы. Какие? Пока не знаю.

— Надо бы заняться книгами, — сказала мама, и я посмотрел на нее с тревогой. Разговор об этом однажды уже заходил. Собранные отцом и, главным образом, теткой книги были единственной ценностью в доме. Хотя собирались без мысли о том, что когда-нибудь старые издания будут в цене. Некоторые книги и даже целые собрания во время войны и сразу после нее надо было просто спасать, дать им крышу. Одни были брошены хозяевами, наскоро паковавшими узлы и котомки с самым необходимым перед дальней дорогой, другие за гроши продавались на толчке. Сама цена, которую за них просили, была оскорбительна, а то, как они, тяжелые тома, грудой лежали на земле рядом с разным хламом и рваньем, говорило об уготованной им участи — пойти на кулечки, на завертки в зависимости от сезона для семечек или вишен, хамсы или тюльки.

Тревогу же я испытал, потому что сказанное мамой часто имело второй, более важный смысл. Разобрать тетины и отцовы книги и бумаги надо — это само собой. Но было в маминых словах и грозное напоминание: «Поторопись. Я плоха и долго ли протяну — не знаю…» Не говоря об этом прямо, мама хотела, чтобы я не в послепохоронной суете, а при ней спокойно разобрался в этих пастуховских бумагах, записях, зарисовках, в испещренных пометками и переложенных закладками книгах. Впечатление было такое, будто она хочет видеть, как я приму наследство, оставленное Пастуховыми, проникнусь их духом, после чего ей можно будет тихо и незаметно уйти. Похоже, что она хотела оценить меня в этот момент. В какой-то степени предстоял экзамен.