Дождливое лето

В ней, Зое, беспрерывно шла работа мысли. И не только, так сказать, по нисходящей, вглубь, что совершенно естественно для археолога, который, оказавшись лицом к лицу с первым веком, хочет углубиться еще больше, докопаться до донышка, выбрать, выработать по возможности до конца рудоносную жилу. Боюсь, что эти мои рассуждения звучат совсем уж по-дилетантски, но археологию в этом отношении можно, наверное, сравнить с той частью ботаники (не знаю, существует ли такая часть), которая занимается изучением корней. Однако Зою интересовали также и стебли, и листья. Сужу об этом по нашему мельком возникшему разговору о Партените, по тому, как она, идя на раскоп, останавливалась иногда над каменным развалом, в котором увидела руины маленького средневекового храма, поставленного неведомо кем и когда.

Или вот пример: ее упоминание об Оммер де Гелль, когда разговор пошел о том же Партените. Не тогда ли впервые возникла у меня мысль о переплетении судеб-ниточек, о пестротканом ковре, вышитом историей по канве этих мест?..

Помнится, сначала я не понял, о чем речь. Оммер де Гелль? А потом — да-да-да!.. Томик из теткиной библиотеки, привлекший меня сначала, по правде говоря, только своей скабрезностью — дети в определенном возрасте непреодолимо тянутся к такого рода литературе. Я стыдился своего интереса и снова листал книгу, особенно некоторые наиболее пикантные ее места, пока однажды не попался с нею в руках на глаза тете Жене. Она и объяснила — суховато и с некоторой брезгливостью, — что эти якобы письма и записки странствующей по южной России француженки есть плод забав аристократических шалунов-мистификаторов прошлого, девятнадцатого, столетия. Подделка вполне в духе века. Не помню уже, кто были эти мистификаторы, сочинившие целый том от имени заезжей дамы, но розыгрыш им удался вполне, на него клюнул даже такой человек, как писатель Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Мудрено было, впрочем, не клюнуть. Поди знай, что «записки» поддельные, если такое солидное издательство, как «Academia», публикует их под рубрикой «Иностранные мемуары», снабдив соответствующим комментарием, предисловием и послесловием. И — главное! — в них говорилось о Лермонтове. О том, будто он тайно побывал в Крыму — в Ялте, Мисхоре и здесь, у подножия Аю-Дага. Сам Сергеев-Ценский жил неподалеку, и соблазн написать повесть о неизвестных страницах жизни Лермонтова оказался для него, увы, непреодолимым…

Когда я начал выстраивать канву, еще неосознанно протягивать ниточки, Зоя с усмешкой подбросила и это имя — Оммер де Гелль.

Она с особенным вниманием выслушивала возражения или сомнения по поводу Олеговых идей или предположений, будто примеряла, что сама может ответить на них. А иногда и отвечала — коротко, точно, отбрасывая неизбежно нараставшую вокруг таких споров шелуху. Ее, кажется, раздражила наша с Олегом попытка сравнивать Митридата Великого с Митридатом Третьим. Вот-де каким героем был один и слабаком — другой. Ее вообще раздражают попытки беллетризовать историю — слишком серьезно она относится к ней.

Когда кто-то из нас сказал, что Митридат Третий был выставлен в Риме на Форуме, она как бы между прочим заметила: «У ростр». Казалось бы, какая разница? Трибуна, украшенная рострами, носами трофейных кораблей, стояла-то на Форуме. И все-таки разница, уточнение есть. Митридат был выставлен на самом приметном месте. И о том, как он вел себя с императором Клавдием — дерзко, вызывающе, она тоже напомнила, словно говоря, что нельзя в угоду собственным построениям толковать историю так и сяк.

Вспомнив сейчас об этой ее строгости, о нелюбви к небольшим, извинительным, на мой взгляд, историческим вольностям, я подумал: а не роднит ли это ее с бородачом Сашей, который тоже восстает против «беллетристики» — но в математике? Правда, бородач раздражителен и владеет им одержимость, а Зоино состояние я бы определил другим словом — истовость. В нем и ревностность, высокая степень готовности совершить все, что человек считает своим призванием, и твердость, уверенность в себе. Уверенность высшего порядка. В том, что дело, которым она занимается, — наиглавнейшее из всех дел, выпавших на ее долю. Я даже позавидовал. А зависть, что бы там ни говорили, — великий раздражитель, если она не замыкается на самой себе, не сосет сердце, а пробуждает энергию, мысль, напоминает о том, что тобою еще не сделано.

(Кстати вспомнились пушкинские слова: «Зависть — сестра соревнования, следовательно, из хорошего роду». Вспомнились и вызвали усмешку: Александр Сергеевич написал ведь не только это, но и «Моцарта и Сальери»…)