Дождливое лето

Зато немцы вызвали сразу. Сначала вместе со всеми учителями — в комендатуру, а потом отдельно — в СД. И не просто вызвали — прислали машину. Принимал вежливый господин в черном кителе. Даже привстал и улыбнулся, когда она зашла. Заговорил по-немецки, что рад-де столь неожиданной встрече с коллегой-германисткой, о которой был немало наслышан. Удивил. Не ожидала. В то, что наслышан, не поверила. Она боялась другого: что прикажут быть переводчицей. Однако теперь, после всех передряг, была настороже. Сказала по-русски, что немецкий, к сожалению, знает плохо и боится, что без переводчика многого не поймет. Тогда, продолжая улыбаться, он сам перешел на русский: «Скромность украшает. Но как же ваша работа о готах в Крыму?» Ответила сразу же: «По русским источникам. Да и можно ли считать серьезной работой студенческие упражнения?..» Однако он, как видно, не хотел принимать ее отговорки всерьез: «Говорят, что готы принесли вам неприятности. Их потомки могут все исправить. Крым со временем станет частью великой Германии и будет называться Готенланд. Вы слышите? Готенланд — страна Готов. Севастополь в честь короля Теодориха мы переименуем в Теодорихгафен. Так что есть смысл вернуться к теме…»

Последнюю фразу он сказал по-немецки, все еще дружески и ободряюще улыбаясь. Только что не подмигнул: нечего, мол, дурочка, бояться — с нами не пропадешь.

Это было ужасно. Фашист, негодяй, палач из СД (все они тут палачи) обращается к ней  к а к  к  с в о е й. Она по-настоящему, панически испугалась. Что, в сущности, есть у нее, кроме доброго имени? А сейчас покушались и на него.

Надо было взять себя в руки. Улыбнувшись в ответ, сказала, что наука не женское дело — это она поняла еще в молодости, когда, не зная ни языка, ни материала, полезла в высокие материи и получила щелчок за то, что перепутала этого самого Теодориха с кем-то еще. Нет уж, спасибо — это не для нас…

Маска любезности сошла с лица немца. Он посерьезнел и несколько секунд разглядывал (видимо, изучал, пытался понять, оценить) собеседницу. Потом поскучнел и пренебрежительно махнул не рукой даже, а одной кистью: убирайся.

Это был единственный, может быть, случай, когда унижение и пренебрежение обрадовали.

Отец посмеивался: «Выходит, прав был тот ваш деятель, который рассуждал о геополитике?» А тетка сердилась: «Занимались бы лучше делом — танками и самолетами, а не с тенями воевали…» Потом добавила: «Он был так же прав, как и те, кто запрещал в то время Есенина». «Извини, — говорил отец, — но не вижу связи…» — «А это потому, что близорук. Надень очки, подкорректируй зрение».

Конца у этой дискуссии никогда не было. Дальше разговор мог зайти о розовых и темных очках и соответствующем взгляде на жизнь; тетка могла вспомнить о зеленых — цвета надежды, а отец возразить, что зеленые прописывают, между прочим, больным глаукомой…

Ее особенно сердило, когда отец говорил, что не может понять, почему она так тогда испугалась.

«Ты не знаешь немцев. Тем, кто не видел их в оккупации — наглых, самоуверенных, абсолютно безжалостных, — этого не понять».

«Но мы, когда начали наступать, видели, что они наделали».

«Все равно не то. Одно дело мясо на прилавке, и совсем другое — видеть, как забивают скот…»

«Ну и сравнения у тебя…»

«Неудачно. Понимаю. Люди не скот. Сказала первое, что пришло в голову. Но я не могу думать об этом спокойно».

Однако готов тетя Женя оставила. Вернее, как сама говорила, не смогла к ним вернуться после войны. И произошло это на сей раз без всякого давления извне — по собственным, внутренним причинам. Внешними препятствиями можно было бы и пренебречь — мало ли на свете чудаков, которые в свободное от работы время занимаются полюбившимся делом! Беда в том, что само дело перестало быть таким, и тетя Женя уступила его кому-то следующему после себя, кто будет жить в более уравновешенное время (если оно когда-нибудь настанет), а сама «углубилась еще более, перешла на следующий горизонт, перебралась из средневековья и античности в безопасный и нейтральный каменный век», стала искать, и небезуспешно, стоянки неолитического человека. Это был жест. Никем, впрочем, не оцененный.

О Зое в связи с этим. В весьма относительной, конечно, связи. Внутренней, тихой, но упрямой, оберегающей себя независимости в ней не меньше. То, что обходится без деклараций и жестов, могло быть следствием и общей, так сказать, эволюции общества и особенностью характера.

Тетя Женя любила звонкую, парадоксальную фразу, любила вычленить, подчеркнуть необычное, странное, само по себе выделяющееся; ее, я бы сказал, больше интересовали крайности. Зоя, как мне кажется, старается искать равнодействующую. Не хочу судить, кто тут прав, тем более что правота, правда проявляют себя по-разному. Правы обе, вопреки Сашиному закону об исключенном третьем. По мне, важнее другое — их незаурядность, способность к состраданию, способность удивляться, глядя на этот уже старый мир.