Дождливое лето

А потом вдруг пошли совершенно непонятные строчки. Все тот же быстрый, размашистый почерк, и однако ничего не понять, будто на чужом языке. Только вкрапления двух этих букв «П. В.», «П. В.», снова и снова «П. В.». Я вначале подумал, что дело во мне — устали глаза, поздний час… А потом с удивлением понял, что это тайнопись. Не бог весть какая, что-то похожее на стенографическое письмо, которое и я, поднатужившись, смог бы, наверное, прочитать, но  н а д о  л и? Тетя Женя прятала что-то при жизни от нескромных глаз — прилично ли соваться в эту тайну после ее смерти?

Зашифрованные места были как островки в тексте. Потом шел рассказ о мальчике-татарчонке, который помогал им устраиваться на ночлег, о том, как они с П. В. поднимались на Большую и Малую Чучель, бродили в «лесных дебрях»… И снова островок. А в самом конце:

«Я написала этюд, выкопала несколько венериных башмачков и лиловых клематисов на Большой Чучели, чтобы посадить их дома, — и была бы совершенно счастлива, если бы была достигнута главная цель — красная орхидея…»

Милая тетя Женя! Значит, еще до моего появления на свет ей не давали покоя эти крымские орхидеи… И жизнь, оказывается, даже в те годы имела свою притягательность. Отложив эту папку и взявшись за следующую, я, однако, скоро увидел, что моя тетя Женя не только и не просто мила. Тоже заметки, но разрозненные, на отдельных листочках, и не об археологии, не о путешествиях — о другом. Но сначала приведу несколько суждений тети Жени. По-видимому, склонность к сентенциям — семейная слабость Пастуховых.

«Одна из особенностей людей, — пишет она, — почти обязательная их неожиданность. Хоть в чем-то. В детали биографии, в проявлении характера, в странности, добродетели, пороке, в личной или семейной тайне, которая скрывается. Забывать об этом или пренебрегать этим при общении с другими людьми бывает просто опасно».

«Я далека от мысли, что потрясения необходимы, — все-таки лучше без них. Однако именно они помогают разобраться в сути людей и явлений. Жизнь почти целиком состоит из цепи испытаний, но крайности, кризисные обстоятельства обнажают и проясняют главное».

А дальше — об оккупации. Тетю Женю разбередила недавно вышедшая книга о Ялте той поры. Жалела, что не встретилась с автором, «хотя живем в одном маленьком городке».

«Конечно, я ничего не совершила и не представляю интереса, только и делала, что читала напечатанные другими листовки. Но кое-что могла бы рассказать, и, думаю, подробности, детали той жизни были бы автору небезынтересны.

Оккупация была питательной средой подлости. Но, как всякая болезнь вызывает сопротивление организма, так и здесь предательство и подлость встречали отпор. Об этом в книге есть, и я не знаю, нужны ли еще примеры, но могла бы добавить кое-что. Да вот история двух женщин, с которыми моя жизнь непосредственно пересеклась…»

И дальше тетя Женя рассказывает о некой О. Т. Окончила в Москве гимназию и Высшие женские курсы, работала в конторе какой-то бельгийской фирмы — печатала на машинке по-французски, по-английски и по-немецки. В Ялте оказалась уже в тридцатые годы — и, как это часто бывало, из-за того, что заболел туберкулезом муж. Вскоре он, кстати говоря, умер. Тетя Женя познакомилась с ней, когда начала учительствовать, и поддерживала отношения, несмотря на разницу в годах — О. Т. была старше лет на пятнадцать, если не больше. Выглядела, однако, весьма молодо.

Не буду гадать, что их сблизило. О. Т., как пишет тетя Женя, была из тех, кого коробил малейший намек на vulgarité. Именно так, по-французски, и я вижу в этом иронию, у нее и написано. Сама тетя Женя тоже была немножко такой. Ну и был, видимо, общий интерес к языкам, истории, живописи…