Дождливое лето

— Спальный мешок только один…

— И что же?

— А вы?

Ему стало вдруг весело:

— Завернусь в одеяло и буду стеречь ваш сон.

— Оставьте шутки для кого-нибудь. Я придумала: одеяло можно постелить, а мешком укрыться — он легонький и теплый. Я только не умею его расстегнуть…

Она не умеет… Еще бы! Японский пуховый мешок на молниях и кнопках был гордостью Пастухова. Расстегнув, его в самом деле можно превратить в одеяло.

— Почему вы говорите шепотом? — рассмеялся он.

— А вы тоже не басите, — сказала она обиженно.

Как бы хотелось Пастухову увидеть в этот миг ее лицо! Лиза не переставала удивлять его. Подумал: а они ведь ни разу еще не назвали друг друга по имени, хотя она для него давно уже (так ли давно? — тут же спросил себя), давно уже — просто Лиза.

Когда Пастухов залез в палатку, она объяснила — не шепотом, но тоже приглушенно:

— Мне кажется, что кто-то все время смотрит на меня. И прислушивается. Можете это понять?

«Боишься, голубушка, ночи, леса, гор… Чувствуешь себя не в своей тарелке… Вот и слетела спесь…» — подумал он, но ответил просто:

— Могу.

Он избегал прикасаться к ней, но иногда их руки нечаянно сталкивались. Ее руки были теплы, легки и быстры.

Устроив все как нужно и вполне буднично пожелав ему спокойной ночи (Пастухову почуялось в этом предостережение), Лиза легла на правый бок лицом к стенке, повернувшись к нему спиной, и затихла.

«Ну и пусть, — подумал он, — ну и пусть…»

Он словно наблюдал за собой, потешаясь, со стороны и как бы давал самому себе советы. Лучше всего было побыстрее заснуть. Из каких-то глубин всплыло: «И не введи в искушение…» Это вдруг показалось так смешно, что едва не расхохотался. «Вот и славно, — подумал. — Вот и молодец, что не теряешь чувства юмора…»

Ну что ж, он ляжет на левый бок, придвинется к ней спиной, чтобы было теплее, и начнет считать до трех тысяч — когда-то при бессонницах это помогало… Но перед этим надо надеть еще один свитер — ночь с самого начала обещала быть холодной. Не успел.

Крик был поистине жуткий. От такого волосы встают дыбом. Мертвенный, холодный, не выражающий никаких чувств и, может быть, поэтому особенно страшный. Ошеломительной была его неожиданность после сосредоточенной, но мирной тишины. Он раздался совсем рядом — так, во всяком случае, показалось. И Лиза, приподнявшись, отшатнулась назад, прижалась в ужасе к сидевшему рядом Пастухову. Он сам был в первый момент ошеломлен. Но потом взял ее за плечо, за голову, наклонился и шепнул на ухо:

— Испугалась? Не бойся. Все пугаются. А это птица. Так и называется — пу́гач. Филин. Ничего страшного…

И поцеловал ее в ухо. А Лиза медленно, будто все еще приходя в себя, повернулась к нему, сказала обиженно, едва ли не по-детски:

— Филин? Птица? Как же она может так?..

Ее лицо светлело совсем рядом, он слышал ее дыхание, вдыхал аромат ее волос. Пастухов прижался щекой к ее щеке и ощутил у себя на затылке ее неспокойную, судорожно сжимающуюся ладонь. Отыскал ее губы, сперва легонько прикоснулся, а потом жадно, как изголодавшийся ребенок к материнской груди, припал к ним и больше уже не смог от Лизы оторваться.

Лиза, прижавшись к нему, в конце концов заснула, самому же Пастухову удалось лишь время от времени задремывать. В этой своей дремоте он слышал и шум ветра в ветвях, и полоскание плохо натянутой палатки, и похожий на всхлип дальний крик ночной птицы, и осторожный шорох какого-то грызуна рядом с палаткой. И все время чувствовал легкое, ритмичное движение Лизиной груди. Несколько раз она глубоко, но как бы с облегчением вздыхала во сне и всякий раз после этого прижималась к нему еще крепче, будто искала защиты. Иногда ему казалось, что Лиза тоже не спит, но нет — спала. Когда проснулся, Лизы в палатке не было.

Он увидел ее на тропе, возвращавшейся от родника. Лиза была уже умыта, причесана, в пестрой косынке — точно такая же, как сутки назад на пороге Зоиной комнаты. Только глаза сияли по-новому да губы подрагивали от сдерживаемой улыбки.

В костре потрескивали сучья, и над ним висел котелок с водой.

Солнце еще не взошло, и было холодно. Пастухов сделал несколько движений, чтобы согреться, и пошел навстречу Лизе. Приблизившись, приподнял и закружил ее. Снова очутившись на земле, она спросила с уже знакомой ему дружеской насмешливостью, которая теперь его, однако, не задевала:

— Это тоже вместо гимнастики?

— Нет, от избытка чувств.

И побежал умываться. Радостно было чувствовать себя молодым, способным бежать, взять женщину на руки.

Словно возмещая себя за вчерашний скромный уход с небосвода, солнце восходило с пышностью. Павлиний (или фазаний?) хвост космических, соответственно, размеров был распущен на востоке. Стоило пожалеть, что любуются этим зрелищем только немногие. А дальше все вошло в будничную колею. Яркие краски оплыли, стекли в море, солнце напряглось, сжалось и взялось за привычное дело по-настоящему. День опять обещал быть жарким, будто и лето в целом стремилось реабилитировать себя за слишком частые в нынешнем году дожди.

— Чему вы смеетесь? — не в первый уже раз спросила она.

— Боюсь признаться.

— Так уж и боитесь?