Драконяша для отшельника

И умирала от дикого, ни с чем не сравнимого удовольствия, и с готовностью прогибалась так, как требовали его руки, как настаивали его губы.

Голова улетала в сладком, безумном дурмане, жесткий мужчина, прижавший меня в холодной стене казался единственным важным ориентиром в этой жизни, и останавливаться не хотелось.

И думать о том, что сейчас он опомнится и прекратит, тоже не хотелось.

Я и не думала. И потом, только “боже, боже, боже”…

А потом…

Потом он оторвался от меня, но только для того, чтоб, горячо глядя мне в глаза, яростно рвануть сначала мое нижнее белье, а затем — молнию на брюках…

И именно в этот момент я начала понимать, что он, наверно, хочет продолжения… Однозначного…

Но…

Как же так? Как же… Боже… Боже, боже, боже…

— Нет, тут только я, Дракош, — серьезно сказал он, — меня зови.

И в следующее мгновение я поняла, что ощущает бабочка, которую резко насаживают на иголку.

Еще живую, трепещущую…

Он был… Большой. Или я внутри вся сжалась от страха и неожиданности? Не знаю, но я его чувствовала внутри себя очень остро, болезненно даже… Горячо до обморока.

Я все смотрела на него, не веря в происходящее. Не веря, что он сейчас меня… вот так… просто… Что прямо после ужасных событий во дворе… После гадких слов сволочи Рассохина… Что прямо у стены в предбаннике… Как так… можно… ох… боже-боже-боже…

Он рычит, и смотрит, так смотрит… Нельзя так смотреть, я же умру сейчас…

Я хочу ему это сказать, хочу хоть что-то сказать, кроме пресловутого “боже”, но он не позволяет.

Затыкает мне опять рот грубым поцелуем и жестко двигает бедрами…

И после этого даже “боже” невозможно сформулировать в голове…

Все, что происходит дальше, подергивается флером красноты, безумия, сладчайшего дурмана, в котором я плыву… И не выплываю.

Тону, без мыслей, только ощущения остаются.

Телесное, самое низменное. И самое правильное в этот момент.

Он не спрашивает, не щадит, не останавливается, бешено вколачивая меня в прохладную, чуть шершавую стену. Его руки невероятно сильные, так легко держат меня на весу, даже подбрасывают чуть-чуть, ощущаю себя, словно на американских горках, когда невозможно найти опору. И не нужна она. Все равно не поможет никак…

Я не могу понять, сколько это все длится, сколько он уже делает это все со мной, и не могу понять, в какой момент все внутри становится каменным, словно в ожидании чего-то… чего-то… Я не знаю, чего, я не испытывала такого никогда! Меня никогда так не брали, грубо, жестоко, жадно насыщаясь, не останавливаясь ни на мгновение…

Когда напряжение внутри разрывается на части словно вулкан, раня острыми осколками и заливая все внутренности горячей лавой, я кричу. Вернее, пытаюсь кричать, но не получается, потому что жесткая ладонь перекрывает доступ воздуха. И не дает прорваться ни одному звуку. И эта вынужденная немота еще больше сводит с ума, меня трясет от удовольствия, котрое приносят острые осколки внутри и жесткие, болезненные удары его тела.

Уже в тумане кайфа, в тумане, в который превратилось мое тело, ощущаю, как он дико стискивает меня, не отрывая своего жуткого взгляда от моего лица, и кончает. Жадно ловлю каждую эмоцию красивых, обычно таких надменных, презрительных глаз.

Сейчас они жгут. Все внутри выжигают.

Когда Антон аккуратно ставит меня на пол, все еще не отпуская, стискивая, вжимаясь, и тяжело выдыхает в шею, я ощущаю мгновенное опустошение. Руки, до этого судорожно стискивающие его футболку на плечах, бессильно опадают вниз.

Колени подгибаются, да так неожиданно, что, еще чуть-чуть — и рухнула бы.

Но Антон ловит, придерживает, смотрит в глаза опять, уже более осмысленным взглядом:

— Эй, ты чего?

Я открываю рот, чтоб хоть что-то сказать… И не могу. Ни слова не вырывается, только жалкий, жалобный стон, которого сама даже пугаюсь.

— Ч-ш-ш-ш… — Он спокойно вытирает с моих щек слезы… Я плакала? Боже… Как глупо… — Тихо, тихо, Дракош… Ну, ты чего? Больно было?

Его пальцы скользят со щек к шее, как раз к тому месту, куда совсем недавно так удобно и определяюще легла его ладонь.

Антон легко гладит тут же покрывшуюся мурашками кожу, а глаза его опять темнеют.

Клянусь, он не жалеет о том, что произошло! Вообще не жалеет! Но как же так? Он же…

— Дракош… Идти можешь? — спрашивает он, и эта забота странным образом гармонирует с тем, что он делал со мной минуту назад.

Киваю, решив пока не искушать судьбу и не пытаться говорить. Мало ли, вдруг все слова опять в “боже-боже-боже” трансформируются?

— Ну вот и хорошо… Давай в кровать?

При этих словах вздрагиваю, Антон, осознав двусмысленность своего предложения, усмехается…

Похоже, это не двусмысленность… Похоже, у него один, конкретный смысл… Тот самый… Мне сложно понять, хочу я этого, или боюсь…

И в этот момент мы слышим сирены.

— Суки… — Антон кривится, разворачиваясь к двери, — вовремя, как всегда… Дракош, давай наверх, лады? И сиди там, чтоб внизу я твоей жопки не видел, поняла? Только если позову. Поняла?