Драконово семя

Как объяснить дружбу, отчего она возникает, отчего два человека встретились и их тянет друг к другу? Жизнь непонятна и непоследовательна, она рядится в разные одежды, в числе наиболее ее фантастических нарядов – дружба и любовь. Хамзат заметно изменился за прошедшие два года, повзрослел, стал более цельным и собранным, и при этом он действительно переродился в некоего Исаева, совсем другого человека, но остался таким же смелым и сильным – для меня, во всяком случае, не менее притягательным, чем породивший его Хамзат Ахмадов, а может, и больше. Но наиболее удивительным было то, что он, как и прежде, продолжал питать дружеские чувства, и к кому – ко мне, азохен вэй[53], жалкому отщепенцу и изгою, кем я действительно ощущал себя каждую минуту в суровом чеченском Шали. Мне всегда казалось, что это ошибка, что я катастрофически недостоин его дружбы. Но вот по прошествии двух лет эта сказочная и невообразимая ошибка феерически повторилась.

Я поделился с матушкой и ее сестрой удивительными впечатлениями от встречи с Исаевым, который еще недавно был Хамзатом Ахмадовым.

Моя тетка вспомнила, что когда-то встречала на улицах Шали «модного живчика» Хамзата, и изрекла:

– Хочу сказать тебе, что это совершенно очаровательный молодой человек, который как никто умеет относиться к дамам с должным почтением.

Мать, наоборот, не одобряла возобновления моей дружбы с «бывшим» Хамзатом:

– Ше ты кипятишься, Даня? Плесни у рот халоднаго кампота… Не надо бы тебе встречаться с этим парнем – он просто горништ[54], ему, видите ли, «не хочется быть похожим на других».

Впоследствии, когда уже случилось то, что случилось, неодобрение моей матери увеличилось в разы – она не могла соизмерить мои поступки с тем, что, по ее мнению, требуют аидише[55] приличия. Ничего, кроме насмешки, с моей стороны это не могло вызвать. Потому что главное во всей этой достойной сожаления истории – наши ни с чем не сравнимые отношения с пресловутым Исаевым, а не «подлый поступок», как выразилась моя матушка, в коем по прошествии стольких лет я нисколько не раскаиваюсь. А коли нет раскаяния, то нет и вины.

Мы выбирали кафе подальше от центра, где обычно мало народу. Пили зеленый или калмыцкий чай, кофе и подолгу говорили на разные темы. Когда расходились, Виктор старался сделать так, чтобы мне пришлось рассчитаться за двоих, но я решил не придавать значения этой его маленькой слабости.

Я приносил ему печатные материалы об истории завоевания Кавказа и просто разные книги, которые стали теперь доступны. Виктор был довольно серым, необразованным, но всем интересовался. Представляете, он ничего не знал об Ильфе и Петрове, и я приносил почитать «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Платонов и Тынянов были ему безразличны, Аксенов с Гладилиным, песни Окуджавы, распечатанные на машинке под копирку, – тоже. Зато интересовало все о войне – я приносил Юрия Бондарева, Василя Быкова, Виктора Астафьева и даже «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова. И конечно, перепечатки из «Убийства чеченского народа» Авторханова. Он брал газеты, журналы и книги вечером и всегда возвращал на следующий день.

– Ты успел прочесть? – однажды спросил я.

– Да нет, немного не закончил, жаль…

– Пусть будет у тебя, куда спешить?

– Видишь ли, мой юный друг, – грустно ответил Виктор, – я не доверяю сестре Нариме. Мне кажется, она листает мои записи и просматривает книги, которые я приношу. Что она вынюхивает, кому докладывает?

Именно поэтому я стараюсь, чтобы твои книги были всегда на глазах. Ухожу на дежурство, забираю с собой, а потом, когда встречаемся, возвращаю, мне так спокойней. Ты скажешь: эти авторы разрешены… Как знать – Авторханов издан в Мюнхене, Некрасов теперь почти диссидент. Мне кажется, прежние кураторы из органов меня еще не забыли, что они все время рядом. Похоже, я им зачем-то еще нужен.

Исаев был вообще не знаком с диссидентским движением, я рассказывал ему о «письме Съезду» Солженицына, о «пражской весне», о деле Синявского и Даниэля, о правозащитнике Есенине-Вольпине, о правозащитной деятельности академика Сахарова, о самиздате, о «Колымских рассказах» Шаламова. И конечно, о евреях-отказниках, о деле валютчиков, расстрелянных в 1961-м, о подпольной сионистской группе Бутмана и Дымшица, ставших впоследствии «самолетчиками»[56].

Виктора интересовало буквально все, но сам он редко что-либо комментировал. Однажды он довольно неожиданно заявил: «И один в поле воин. Один мужественный абрек может многое изменить». Осталось, правда, непонятно, что он хотел этим сказать.