Драконово семя

Не рассказал он и о своем образе идеальной любви. Ему казалось: на пути к лучшей в мире женщине – той, которую встретишь лишь раз в жизни, – обязательно стоит смерть. Любовь – она и есть смерть. Именно она отчаянно зовет и неотступно притягивает друг к другу ничего не подозревающих влюбленных. Кому-то его рассуждения могут показаться слащавыми и патетичными, но именно так он это и чувствовал, в его голове сливались воедино любовь, темная страсть стихии и рев неодолимого штормового ветра, круговерть грозовых облаков и молнии, смертельно опасно бьющие в корпус воздушного судна…

Подгорный думал о том, что эта женщина и есть та самая, единственная. Думал, мечтал, грезил, но не мог произнести этого вслух, даже сейчас, вдали от нее… И вот теперь они встретились, достигнув пика: он – мужественности, она – женственности, спаянные губительной любовью-смертью. В их встрече для него не было ни дешевой дружбы, ни жалости, ни анемичных юношеских нежности и наивности. Они вместе уже отправились в путешествие на самое дно своих душ, каждый – в гигантскую Марианскую впадину, куда до сих пор не ступала нога человека.

Нет… Он не мог поделиться с Ларисой даже частью своих безрассудных, разорванных, до конца не оформившихся мыслей. Вместо этого он произнес:

– Случается, во время долгого рейса заглянешь на кухню бортпроводников, мельком увидишь веточку петрушки или кусочек тыквы. И почему-то эта мелочь ножом проникает в сердце. Ты просто забыл, как мила тебе эта земная чепуха…

– Мне кажется, я вас понимаю, – любезно отозвалась Лариса. Ее обрадовала возможность разделить точку зрения собеседника – чисто женская черта, между прочим…

Откуда в середине апреля комары? Неужели в подвалах успели дать приплод? Подгорный отогнал насекомых от ног Ларисы. Вдали расширялись и сужались бортовые огни стоящих недалеко от порта судов.

Ему хотелось рассказать о необычной страсти, приходящей без видимых причин и гонящей человека туда, где, кажется, и смерть уже не страшна… Но вместо этого он стал рассказывать о себе, как остался без семьи и близких, как пошел в авиацию, чтобы хоть в чем-то изменить свою унылую жизнь. О полной свободе от земли с ее обычными тяготами и заботами. Впервые поведал совсем незнакомой женщине. Сам, по собственной инициативе.

В конце своей довольно жалкой истории Подгорный с гордостью назвал его нынешние накопления, показав себя заурядным тщеславным хвастуном, отклонившись от рассказов о небесной силе и необыкновенной щедрости настоящего героя, о которых так жаждал поведать еще минуту назад. В этом проявилась другая, мелкая и немного хвастливая сторона его неровного характера.

Валерий собирался говорить о воздушной стихии… о том, что стихия похожа на женщину, в то время как реальная женщина из плоти и крови всегда далека… Так далека… Уж он-то очень хорошо это знает. Но вместо такого признания с его уст слетел лишь привычный куплет: «Каменный, холодный звон, ⁄ Лунный танец замедлен, ⁄ В одиночестве – ⁄ Как жить теперь?»

– Глупо, да? А между прочим, это моя любимая песня.

Лариса кивнула, а Подгорный подумал: «Она не хочет обидеть меня – сделала вид, будто знает мотив, а сама слышит его впервые. Ей не понять скрытых в песне лично моих чувств, волнений, слез, не разглядеть сумрачного дна мужской души. Раз так, буду видеть в ней только плоть». Плоть же, честно говоря, и не скрывала своей несомненной привлекательности и аромата.

Черные кружевные рукава и юбка поверх темно-красного белья, шея, повязанная полупрозрачным шарфом, мерцающее в полумраке белое восковое лицо. Кармин, просачиваясь сквозь черное кружево, с быстротой калейдоскопа меняющий оттенки от бордового до пурпурного, с мягким очарованием разъедал окружающее пространство, сообщая, что перед ним женщина, неожиданно изысканная для этой провинции, на редкость утонченная – такой он еще не встречал. Кончики тонких пальцев с алыми ногтями, совершающие почти незаметные движения, казались ему крошечными язычками пламени.

Точеный нос, чувственные губы… черту за чертой, элемент за элементом компоновал он в туманном полумраке это манящее лицо и не мог не залюбоваться получаемым результатом. Откровенно холодный, распутный, абсолютно спокойный взгляд, в котором читалось полное безразличие к миру, но если заглянуть глубже – любовь до самоотречения, как ему показалось… Подгорный грезил ее взглядом со вчерашнего дня – с того самого момента, как получил приглашение на ужин, – этот взгляд лишил его сна. И эти покатые плечи, береговой линией начинающиеся у стройной шеи…

«Представляю, с какой тяжестью ее грудь ляжет мне в ладони, – думал Подгорный, – когда я дотронусь до нее. И вся она исполнена мягкой, ненавязчивой зависимости. Мой трепет, словно ветер, показывающий изнанку листьев деревьев, сообщится ей, и я увижу наконец, как она прикроет веками глаза».

«Все волнения, всю печаль ⁄ Твоего смятенного сердца ⁄ Гибкой иве отдай»[74], – вспомнил он стихотворение, но почему-то не повторил его вслух.