Дракула

Музыка становилась все более жалобной, а пол — все более липким. Тень глотала танцующих, приклеенных друг к другу губами. Пар становилось все меньше. Туалеты, как всякая ничейная территория, были залиты рвотой и мочой. В небольшой боковой комнатке, где в баре остался только «Будвайзер», Рен разговорился с бледной молодой женщиной с гладкими черными волосами и татуировкой на левом плече — череп, но не человеческий. Ее звали Люси. Они потанцевали, неуклюже пообнимались и стали проталкиваться сквозь человеческие обломки к выходу. Снаружи было холодно и звездно. Они не стали ждать такси, а прыгнули в ночной автобус. Кого-то у них за спиной стошнило на пол. Рен и Люси целовались, заполняя рты слюной, а ноздри — дыханием друг друга.

Они почти не спали в ту ночь. Рен был как в лихорадке, жаждал чего-то такого — он не смог бы объяснить чего. Люси оказалась добрая, ласковая и внимательная. Но ничего этого Рену было не нужно. В первый раз ему потребовалось очень много времени, чтобы кончить. Когда под утро они опять занялись любовью, он попросил ее укусить его. Она чуть прикусила ему плечо.

— Сильнее. Укуси!

И он вонзил ногти ей в спину. Она разозлилась и укусила сильно. Рен кончил, как только увидел ее рот в крови. Все тело у него теперь болело. Прикладывая носовой платок к его раненому плечу и глядя на следы собственных зубов, Люси вдрогнула и поморщилась. Ей даже стало нехорошо.

Утром она ушла раньше, чем Рен проснулся. Он обмыл укус, заклеил это место крест-накрест пластырем и снова лег в постель. Полдня проспал, а к вечеру почувствовал непонятную тревогу. Около полуночи он сел в автобус и поехал в Тизли. Неподвижные остовы вагонов лежали в железнодорожном депо, как засохшие куколки, из которых так никто и не вылупился. Словосочетание «ободрать как липку» приобретает грубый буквальный смысл через два года после распродажи имущества со скидкой. Тусклые уличные фонари освещали несвежую побелку на стенах старых фабрик и мастерских. Бродячий пес сосредоточенно копался в мусорном контейнере. Сочившийся сквозь щели ставен свет указывал на то, что там, внутри, идет работа — возможно, сродни той, которую делали по ночам Рен и его коллеги. Открытых окон не было. Машины мчались по Уорвик-роуд, и ни одна из них не остановилась и не свернула.

Ночью Рен ориентировался здесь лучше, чем днем. Он пошел по боковой улице, мимо католической церкви, вдоль замусоренного канала. Вода поблескивала за истертыми перилами. За каменным мостом через канал он увидел пустырь с заколоченным домом и плакучей ивой. Откуда-то доносилось голубиное воркование, больше походящее на жалобное оханье. Рен вдруг вспомнил картинку на тарелке, из которой ел в детстве, — китайская ива. Сегодня было холоднее, чем прошлой ночью. Запахло горелым. Где-то рядом пожар или это просто сторожевой огонь во дворе ближайшей фабрики? Он шел вперед, пока не оказался под ивой и не почувствовал прикосновения ее длинных желтоватых, иссохших листьев. Шум каких-то станков, словно гитарные аккорды, иногда прорывался сквозь низкие частоты отдаленного гула. А потом тихое покачивание ивовых листьев вдруг резко прекратилось. Потом он ощутил легкое дуновение, будто и сам он был не человек, а всего лишь изображение на экране. Слабое потрескивание, как будто что-то рвется, потом тишина, а потом сухой шелест — дерево разом сбросило все листья.

Когда он рассказал Шреку о том, что испытал, услышав «Velvet Underground» в ночном клубе, хозяин квартиры нежно улыбнулся:

— О да. Лy Рид… Одаренный мальчик. Тогда это было нечто… Он был такой настоящий. Разумеется, Дэвид Боуи украл его грохот, но все равно у него получилось другое. Боуи мог в мгновение ока изменить имидж, а Лу — душу. Опасность — вот что звучит в его песнях.

Рен не рассказал ему о Люси и облетевшем дереве. Шрек в последнее время часто отсутствовал, так что они редко виделись. Это дало квартиранту возможность немного прийти в себя. А то от недосыпа у него в голове возникла какая-то путаница: сны стали вклиниваться в реальную жизнь. Терапевт отправил его к неврологу. Тот все расспрашивал Рена о родителях. «Нет, — злился Рен, — со мной нормально обращались. И я их не боялся». Но когда он по-настоящему вспомнил своих родителей — их громоздкие тела, их вспышки гнева, обращенного друг на друга, их ночные вопли, не то любви, не то ярости, — он невольно вспомнил Шрека, потому что рядом со Шреком чувствовал себя ребенком. Молчаливым свидетелем.