Драма жизни Макса Вебера

Теперь второй вопрос: что же увидел юноша? Он узрел истину. Какова она – истина? Шиллер обладал достаточным вкусом, чтобы не пытаться хотя бы в двух-трех штрихах нарисовать картину увиденного, да и это вряд ли было возможно и вряд ли оказалось бы достаточно убедительным. Так или иначе в балладе говорится лишь о смысле увиденного юношей. Клагес поясняет: если проследить историю мысли, в особенности научной, во все времена или продумать до конца какую-нибудь одну проблему в научном изложении (например, что такое материя, сила, окружающий мир, душа и т. д.), вы неизбежно придете к абсолютному ничто. Юноша, одним скачком достигший цели, которой только и может достичь ум, увидел вечную смерть – пожирающее мир и пространство ничто!

Только это богиня и может показать человеку. Ум как таковой – вне жизни; для него «ничто» – просто понятие, такое же, как и «все». Только будучи отраженным жизнью, ничто являет себя, а именно как бесцельность, бессмысленность, бесплодность, разрушение и вечная ничтожность во всех отношениях. Даже сама жизнь предстает в облике не имеющего ни начала, ни конца самоуничтожения. Вот истина совершенствующегося, то есть отчаявшегося разума, выраженная мною, говорит Клагес, правда, лишь в беглом и скудном наброске. Именно эту истину в виде некого ужасного символа открыла взору юноши из Саиса кощунственно оскорбленная жизнь. Он увидел вечную смерть, вечную бессмысленность, вечное «ничто»! Как и он, то же самое найдет, в конце концов, всякий, кто избрал себе в наставники любопытство разума.

Ясно, какое значение может иметь этот изображенный Клагесом образ познания для понимания жизни и творчества Макса Вебера. Впрочем, он, Клагес, сам прояснил это в высказывании, сделанном совсем по другому поводу гораздо позже, чем этот очерк о юноше в Саисе, и процитированном Мартином Грином: «Если Вы делаете разум вашим господином, взгляд на ничто уничтожит вас, как уничтожил Макса Вебера» (MG, 77). То есть Вебера погубила надменность познающего разума и открывшееся ему ничто. Или иначе: его убил рационализм.

Еще один отклик на уход Макса Вебера, который обязательно нужно отметить. Это не одна-единственная фраза Клагеса о Вебере, за которой, правда, скрывается целое особое видение познания, мира и его будущего. Это отклик Карла Ясперса. Ясперс – совсем другой человек, он – близкий друг Вебера, перед которым преклонялся и которого склонен был считать своим жизненным идеалом. Первой попыткой подвести нечто вроде итога жизни Вебера стала речь Ясперса перед студентами Гейдельбергского университета на траурном заседании 17 июля 1920 г. В этой речи два главных пункта. Первый – фрагментарность Вебера. Прежде всего фрагментарный характер его наследия: «Мы видим множество отдельных работ. Но все это, в сущности, фрагменты. Случалось, что некоторые из его работ заканчивались замечанием: дальнейшая статья следует. Но они так и оставались последними по данной проблеме. Труды, казавшиеся доведенными до конца, указывали на то, что выходило за их пределы, требовали дальнейшей работы, и ни один из них не был полностью завершен. У него почти нет книг, кроме ранней работы по аграрной истории Рима, брошюры о бирже и нескольких выступлений последних лет в виде отдельных оттисков – больше ничего. Все остальное находится в журналах, архивах, газетах» (МВИ, 553).

Фрагментарность наследия отражает, считает Ясперс, фрагментарный характер самого восприятия, мышления и действия Вебера. «Он был готов действовать всегда, когда требовалось его участие. Всю свою энергию он вкладывал в задачи дня – то в судебный процесс, то в исполнение завещания, то в управление лазаретом в первые годы войны. В политическую жизнь он вмешивался, если считал, что может оказать помощь нации. Однако, что бы он ни делал, все это оставалось рядом отдельных поступков, которые в сравнении с его величием как человека и с тем, что способны совершать преобразователи мира, может показаться чем-то незначительным или вообще ничем. Можно ли при этом фрагментарном характере деятельности Макса Вебера воспринимать его как духовную вершину эпохи? Лишь в том случае, если в самой фрагментарности видеть положительный смысл, если верить, что наивысшее в той мере, в какой оно может быть осуществлено, необходимо должно носить фрагментарный характер» (Там же. С. 534).

Это очень глубокомысленно, но мне сильно напоминает очерк С. М. Эйзенштейна «Обезьянья логика», написанный по впечатлениям от алма-атинского зоопарка в эвакуации в годы Великой отечественной войны: