Драмы

Ленин. Раз, два, три, четыре… Уснуть, уснуть, уснуть, уснуть. Не могу, не могу, не могу, не могу. Обух велел считать до ста и гнать вон все мысли. Вон, вон! Если думать — о пустяках, только. О пустяках, пустяках, пустяках. Пять, шесть, семь… Милейший человек и как врач недурен. Хотя и революционер. Успел выучиться — когда же? Восемь, девять, десять… Выступать мне — в утреннем или вечернем? Одиннадцать… В вечернем. Не думать, не думать. Сын — член контрреволюционного ревкома. Драма, да. Трагедия. Всего объема трагедии мне, очевидно, не постичь. Нет сына. А если б был, мог бы стать таким? Не знаю, не думаю, ну а — вдруг? Не думаю. Не думать, не думать, не думать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Несчастные кронштадтцы. А почему, собственно, несчастные? Ножом в спину. Кого жалеть? И все-таки несчастные кронштадтцы. Все подвести к уроку Кронштадта. Все, от начала до конца. Кронштадт все осветил как молния. Экономика весны двадцать первого превратилась в политику, вот суть. Вот грозная суть. Наша трагедия. Мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть нагляднее, чем я. Не думать, иначе не смогу выступать. Почему я так волнуюсь перед выступлением, всегда — волнуюсь? Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Лед. Восемнадцать… Что — лед? Позднышев сказал. Лед — мягкий. Неделя, другая — вскроется, к Кронштадту не подойдешь. О пустяках. Познышев или Позднышев? Забыл спросить. Какие, однако, есть фамилии. У Чехова — Капитон Иваныч Чирий. Дьякон Катакомбов. Акушерка Розалия Осиповна Аромат. Какая прелесть. Кажется, у Чехова же один действительный статский советник взглянул на ландшафт и сказал: какое красивое отправление природы. (Хохочет). Тсс, Надю разбужу. Спит? Притворяется? Спешить. Спешить. Залив вскроется, будет поздно. Британские корабли в Ревеле, ждут. Подавить, надо подавить, пока не вскроется лед. И Савинков уже там, в Ревеле. Ждет. Ах… Эсеры. Пулю бы надо вынуть из шеи, все откладываю. А надо. Может, оттого и не сплю? Обух говорит, свинцовое отравление. Возраст, батенька, возраст. В Швейцариито и я, простите за выражение, дрыхал, и Надя — не отставала. Так называемым богатырским сном. Особенно когда покатаешься на велосипеде. Надя, Надя плоха. Все хуже и хуже. Восемнадцать… Нет, восемнадцать уже было. Дворянин Дрекольев. Тоже из Чехова? Девятнадцать, двадцать, двадцать один… Дворяне Дрекольевы уже наготове. Сколько эмигрантов за границей? Два миллиона? А фон Рилькен уже в самом Кронштадте — это архисущественно. Маленькая передвижка власти, чуть-чуть — и фон Дрекольевы уже тут как тут. Несчастные кронштадтцы. Советы без коммунистов. А с кем? Пространство не терпит пустоты, милейшие. С кем? Мы уйдем, придут фон Дрекольевы. Либо мы, либо они. Третьего не дано и не бывает. Придут. И тогда террор. Черная сотня, виселицы, человечество будет отброшено назад на многие десятилетия. Считать, считать. Двадцать один — было? Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… Двадцать пять… Террор. Не мы его начали. Нас вынудили. Мы ответили. Террором на террор. Дыбенко и Ворошилову — чтобы карали только зачинщиков. Впрочем, зачинщики — убегут. Первыми… Бедный Позднышев. (Встал, пошел к окну). Белым-бело. Последний снег, что ли? Трудно будет Тухачевскому. На льду нельзя окапываться. Трещины, полыньи, слабость льда для тяжелой артиллерии, огонь с фортов.