Дрёма

– Может так надо тут на Земле, Дрёма, чтобы обрести, нужно потерять? Не знаю, не знаю. С тобой я не чувствую себя ущербным. Каким стал с тех пор, как порвалась связь с детством, моим детством. Теперь я цельный как никогда. Странно, – папа задумался, разглядывая ярко-красный автомобильчик, – я играю в детские машинки, а они, там, на улице, по-взрослому рулят. Я их не давлю, Дрёма, а они так и норовят помять, искорёжить, сбить на обочину. Так, по их мнению, они утверждаются в жизни… – Папа пожал плечами, – а мне их искренне жаль – калеки. Они давно и безвозвратно утеряли то, что мы с тобой обретаем каждый день. Можно иметь сколько угодно больших машин и сотни лошадей под блестящим капотом и никогда не догнать одну ма-аленькую мечту. Имя которой – любовь.

Папа поставил красный автомобильчик на пол, расстегнул пуговицу и опустился на корточки:

– Ну что, поехали!

– Надо заправиться.

– Как никогда верно. Тогда курс на кухню!

«Детство, детство, где ты, где ты…» В телевизоре кривлялся и пел какой-то певец. Мама готовила и подпевала. Я послушал и удивился, как его можно слушать – тоска, а не песня, волчья воющая тоска непонятно о чём: вою, потому что вою. Тоска, правда, заводная, так и хочется сплясать. Мне подарили игрушку, человечка, чьи руки и ноги дёргают верёвочками. Дёрг-дёрг, он и начинает плясать. Заводной певец и себя издёргал и других осчастливил. Мама, детство не плясун, отплясало и откланялось: веселитесь дальше сами. Детство это воздух, без которого дышать не сможешь. Знаю, знаю, как всегда наставительно заметишь: и взрослые дышат. А помнишь, мы как-то раз посещали дедушку в больнице, а рядом ещё кто-то лежал и тяжело сопел в маску, возле него стоял кислородный баллон. Он дышал и жил. В последнем я, впрочем, сомневаюсь. Я замахал рукой на телевизор, выключи, мама, он обманывает. Мама наклонилась, но не услышала:

– Будем кушать, – и усадила за стол.

А папа услышал:

– Не красовался бы перед камерой, глядишь и нашёл бы утерянное детство.

– Ой, у тебя, Ваня, одно детство в голове. А мальчик этот, между прочим, побольше тебя зарабатывает.

– Ты мне и девчонок простишь, которые к нему липнут?

Папа не шутил, хотя говорил улыбаясь. Мама сразу надулась:

– У тебя всё крайности.

– А посерёдке непременно упадёшь. Закон расходящихся льдин.

Папа, продолжая грустно улыбаться, обнял маму.

– А закон доходов семьи тебе, конечно, не известен.

Я замечал одну особенность маминого слуха: она слышала только то, что хотела услышать, всё остальное отсеивалось за ненадобностью:

– Дома есть нечего. Ребёнка нечем кормить.

– Дрёма, мы с тобой голодаем? Сейчас каши навернём с тобой и пойдём, животы наглаживая и мурлыча от удовольствия, верно?

– Каши, каши! Кроме каш другая пища бывает.

– Бывает – неудобоваримая. Это когда этикеток и рекламы много, а еды настоящей и пользы в ней с гулькин нос. Одни обещания. Обещаниями сыт не будешь. А ты чем ярче упаковка и цена, тем охотней покупаешь. По мне так лучше кашу манную кушать, чем ярлык глянцевый жевать, как та корова.

– Я тебе не корова!..

Очередной скандал. Папа потом долго молчит. Споёт мне колыбельную и сам себя корит у моей постели:

– Знаешь, Дрёма, в песне, вон сколько слов – много. И певец бывает такой, душу твою на струны распускает и тренькает потом по этим струнам. А прислушаешься – гудит и пусто, будто в деке гитарной. Ты сам сначала песней стань. А…, – папа укрыл меня одеялом, – не слушай ты меня брюзгу, спокойной ночи.

Мама утром плачет:

– Не понимает нас с тобой папанька. Не жалеет. У других и машины и дачи, жены королевами живут.

Я тут же вспомнил «снежную королеву» из мультика – жуть холодная. Неужели мама не понимает, что королевы из кусочков льда слеплены. Сверкают инеем, холодят и только, самодовольная жизнь холодильника. Мама, неужели ты хочешь быть холодильником?

«Младенческое сознание, дитя неразумное», – это, в очередной раз, обо мне, и в очередной раз сказано с умным видом, поправляя очки на переносице, цитируя чужие мысли. Эти мысли застыли давно и превратились в идолов. Идолу что – стоит, не шелохнется, принимает жертвы. Что ж не буду с ним спорить (очки, возможно, не зря носят – заслужено), замечу лишь: то, что между папой и мамой вырастает пропасть, я заметил задолго до образования первой трещинки. Задолго до умудрённых жизнью бабушек и дедушек. Задолго до очкастых психологов. У них опыт! Так его пережить нужно, захлёбываться и обжигаться тем опытом. А кто растворен в стихиях? Для устья исток не загадочное далёко – река.

Я загрустил. Папа, как всегда, играл со мной, отвлекал и веселил, но мы уже тревожно прислушивались к отдалённым раскатам грома. Прислушивались и ждали, когда тучи затянут солнечное небо.

Был дождливый зимний вечер. Чёрное небо запуталось в тучах и сверху, то нервно барабанили капли по карнизу, то призрачно летели большие белые хлопья снега. Тяжёлые и мокрые.