Дрёма

Вечером, лёжа в постели, Дрёма вспомнил этот разговор и свою нечаянную радость. Он приподнялся на локте, потянулся и взял с тумбочки толстую тетрадь. Полистал, раскрыл нужную страницу и начал читать, водя пальцем по листу, как в первом классе. Вот оно: «Относись к слову бережно, любя: учись расслышать в нём явный или скрытый смысл. Слово не набор букв и звуков, оно продолжение человека, оно связь его с миром. В нём истина, и в нём прельщение. Если каждое слово твоё звучит как „люблю“, мир услышит тебя и подскажет верную дорогу. Верную человеку. Остальные промаршируют мимо и дальше, под грохот барабанов и славных труб…»

Дрёма перестал читать. Тетрадь отца была прочитана. От корочки до корочки. В ней много откровенного, порой Дрёме было неудобно читать – он будто присутствовал при публичной порке родного отца. В роли палача выступал сам отец. Иногда отец о чём-то предупреждал: «я был Ванюшей и был любим, и любил; и стал Иваном, накачал мышцы, научился бить, ловчить и увёртываться и всё вокруг зеркально повторялось». Дрёма читал и ему становился понятней мир взрослых, мир полный противоречий, столкновений сил, когда воля на волю и падшего презирают, мир всепрощения терпеливо сносящий трудности; мир искалеченный и мир прекрасный, «другого не дано».

Вот и сегодня тетрадь, словно живой отец, всегда бережно держащий его за руку, подсказала: Что ты слышишь: ослеплённый или ослепленный? В первом случае ты можешь прозреть, во втором – никогда. И твоё человеческое Я навсегда будет звучать как Я – искусственно звенеть, да и только.

А ведь я так и не прикоснулся ко второй тетради, – подумал Дрёма и взглянул на тумбочку, где одиноко лежала сорока восьмистраничная скромная тетрадка. Он отвернулся и взглянул на несущихся по цветному лоскутному одеялу коней, веером с лёгким шорохом промелькнули между пальцев мятые страницы, пока не открылась последняя: «Вроде всё. Оправдался. Ничего не утаил, не забыл. Кстати, вчера проходил мимо храма. Тот, что возле маяка. Вижу, подъехал чёрный джип, вальяжный лакированный господин, взирающий на мир хищными глазами-фарами. Остановился этот монстр, как и полагается монстру: растоптал бордюр, разогнал людей, пыхнул газами в лицо и замер самодовольно ухмыляясь. Дверца распахнулась, вышел этакий хват, из тех, кто давно знает, в чём измеряется вера и жизнь. Направился к храму. Я вошёл следом. Он долго и упорно молился, разжигал многочисленные свечи. Молился вроде искренне, я не разглядел – сумеречный свет в храме не позволил. Потом подошёл к служителю в рясе. Тот выслушал просьбу, кивнул в знак согласия и они уединились. Думаю, я стал свидетелем покаяния. Совесть – это индикатор божественного в нас. Его вырывают, ставят различные заглушки, предохранители, люди освобождаются от неё всевозможными способами; избавляться от всего, что мешает спокойно жить. А совесть всё равно начинает сигнализировать и тревожить. Она вне людской суеты. Мой «герой» долго не появлялся. Но вот он вышел на паперть. Размашисто и честно перекрестился. Раздал щедрую милостыню нищим. И решительным шагом подошёл к чёрному джипу. И тут зазвонил его мобильник: «Да, слушаю!.. Иди к чёрту, я не буду с тобой договариваться. Должен – верни! Да мне наплевать на курсы валют. У меня свой курс. Уловил! И свой закон жизни!»

Душу-то я освободил. Свою душу. Вроде как покаялся. Освободился. А что дальше? Сесть в джип, который многих жизней стоит, незасеянных полей и помчаться дальше? В том числе и твоя жизнь сын. Я много писал о любви. Советовал, предостерегал. Но любовь отличается от того, что люди называют любовью, так же как мощи отличаются от живого человека. Как крест живой с роящимися мухами и муками плоти отличается от креста золотого. Живой человек и символ… Хочется верить, следующая тетрадь будет так же отличаться от этой».

При этих последних словах отца сердце Дрёмы невольно сжалось, комок подкатил к горлу. Он вздохнул, так, будто в комнате не хватало воздуха. Покосился на тумбочку с тетрадкой. Что скрывается на её листах: великая радость открытия, величайшее испытание и терзание души? В одном он уже был уверен, она совсем не будет похожа на первую, мчащуюся галопом, беспокойную. Она будет иной.

Мальчик почему-то медлил. Он не спешил раскрывать её. За этими белыми лошадьми он угадывал лёгкую пролётку, а в ней живого отца. И пусть он едва представлял себе, как выглядела когда-то пролётка и стали стираться из памяти милые черты родного человека, тем не менее он перечитывал и перечитывал замусоленные страницы, и не хотел с ними расставаться – на них продолжал жить и страдать его отец.

Кстати, и отец не подталкивал его. «Детству не нужно снова входить в сад любви – оно уже там. Но если тебе, однажды, захочется оставить всё, чем так дорожило сердце, к чему прикипела душа – предстанет опостылевшей темницей, в которой свобода мнимая, тогда перед тобой окажется калитка, а за нею тот самый сад, стучись, толкай – она распахнётся…»