Древние цивилизации. Ближний Восток и Мезоамерика

Даже в такой специфической и сложной области, как искусство, связанной с мировосприятием, верованиями, словом, с духовной жизнью, можно говорить о глубоких корнях явлений, получивших широкое распространение в период «неолитической революции» и после нее. Мы имеем в виду изображения человека, прежде всего женские фигурки, которые становятся одним из наиболее четких индикаторов земледельческих культов. Первые их примеры известны еще до освоения земледелия. Не касаясь хорошо известных позднепалеолитических образцов антропоморфной скульптуры, отметим находки каменных статуэток X–IX тысячелетий до н. э. в натуфийских слоях Эль-Вада и Айн-Маллахи, а также в Мюрейбите-II, где есть уже головка из необожженной глины[67].

Все это истоки (иногда достаточно далекие) отдельных экономических, технических, культурных явлений, связанных с предпосылками «неолитической революции». Пока они разрознены, лишены закономерной взаимообусловленности, возникновение и развитие их асинхронны. Все они возникают в недрах традиционной системы присваивающей экономики, и ни одно из них в отдельности не приводит к принципиальному изменению этой системы. Речь идет лишь о постепенном накоплении количественных изменений. Некоторые из них не получили поступательного развития и носили тупиковый характер. Поэтому отдельные находки в позднепалеолитических или мезолитических слоях зерен злаковых, искусственных жилищ или вкладышей жатвенных орудий отнюдь еще не могут маркировать начало земледелия. То же следует сказать и об отдельных, не имевших ни экономического эффекта, ни развития, опытах приручения животных: они не означают начала скотоводства. Только формирование принципиально новой системы, в которой все отмеченные феномены превратились в звенья единой цепи, взаимообусловленные и находящиеся в закономерном сочетании, позволяет говорить о начале «неолитической революции». И, соответственно, только комплекс археологических, палеоботанических, палеозоологических индикаторов может его маркировать.

Комплексный характер должны носить и разработки вопросов о причинах и механике перехода к производству пищи. Попытки однозначного решения этих вопросов, как правило, освещали отдельные, хотя и важные, их аспекты, но в целом показали недостаточность такого пути (географический детерминизм «оазисной теории» В. Г. Чайлда, диспропорция между ростом народонаселения и наличием естественных пищевых ресурсов определенных областей как основная причина перехода к производству пищи — по Л. Уайту, демографическое давление в изобилующих ресурсами областях с вынужденными миграциями значительных групп в окраинные районы и созданием там «зон адаптивного напряжения», в которых искусственное вмешательство в природные процессы стало жизненной необходимостью, — по Л. Бинфорду и т. д.)[68]. И авторы книги совершенно правы, утверждая множественность факторов, обусловивших как переход к производству пищи, так и пути этого перехода. В этом плане они справедливо подчеркивают особое значение трудов К. Флэннери, выделившего конкретно для ближневосточного региона ряд последовательных экономических моделей, каждая из которых отражает характер использования природных ресурсов и прежде всего — усиление преобразующего начала в этом процессе[69]. Фактически это комплексы разнородных, но взаимообусловленных факторов, таких, как климатические колебания в конце плейстоцена, многоресурсность присваивающего хозяйства в верхнем палеолите и мезолите с использованием одними и теми же коллективами различных экологических ниш в различные сезоны («революция широкого спектра»), связанные с этим заметные изменения в отношениях людей с животными и растениями, обитавшими в различных биотопах, первые опыты перенесения их в новые биотопы, обусловленный всем этим рост народонаселения и в результате последнего — демографическое давление с освоением новых территорий на окраинах «оптимальных районов» и культивацией перенесенных туда растений.

Широкий спектр факторов «неолитической революции», представленный К. Флэннери, дополнен Ж. Ковэном еще одним, связанным с резким ростом человеческих коллективов и усложнением их социальной структуры в период наивысшей продуктивности присваивающего хозяйства. Эти явления вызвали значительную напряженность внутри возросших коллективов, разрядка которой была возможна лишь при условии формирования новой хозяйственной системы. Последней и явилось земледелие, потребовавшее, в отличие от собирательства диких злаков, прежде всего коллективизма, а следовательно, и более высоких форм организации. «Земледелие, — заключает Ж. Ковэн, — в большой степени является формой адаптации человеческого общества к самому себе, нежели к его внешней среде»[70].

Таким образом, к комплексу природных, экономических, демографических, технологических факторов «неолитической революции», с такой полнотой воссозданному К. Флэннери, должен быть добавлен еще один фактор — социальный.