Древний Египет. Подъем и упадок

Однако это было не чудо, а следствие разумной тактики египтян. Хотя основная часть их армии шла к Кадешу по суше, резервный отряд отборных воинов был отправлен морем, вдоль финикийского побережья. Перед ним была поставлена задача — высадиться в сирийском порту Сумур и, пройдя по долине Елевтеры (ныне Нахр-эль-Кебир)[247], присоединиться к Рамзесу под Кадешем, когда он туда прибудет. И они эту задачу выполнили в точности.

Увидев на горизонте облако пыли, поднятое их колесницами, фараон понял, что помощь близка. Воспрянув духом, египтяне сумели оттеснить хеттов и лишить их преимущества внезапности. Муваталли, наблюдавший за ходом боя с безопасного расстояния, бросил в бой вторую волну колесниц. Но и она была отброшена, и египтяне, перейдя в контратаку, сумели отогнать врага к берегу Оронта. Многие колесницы хеттов упали в реку и затонули, многие умчались прочь. Другие с трудом выкарабкались на противоположный берег. Князя Алеппо, одного из ближайших сподвижников Муваталли, его люди вытащили из окрашенных кровью вод едва живого. Внезапность натиска хеттов рикошетом ударила по ним самим. В считаные минуты уверенная победа превратилась в позорное бегство.

Близился вечер, когда на место действия прибыл наконец египетский отряд Птаха — как раз вовремя, чтобы расправиться с уцелевшими хеттами, пересчитать убитых врагов и собрать добычу. Египетские солдаты, оставшиеся на поле, понемногу сходились к своему лагерю. Уже затемно прибыл четвертый и последний отряд Сета. С обеих сторон настал момент произвести инвентаризацию и подсчитать убытки.

Для египтян ужасные боевые потери сочетались с не менее сокрушительной потерей репутации: они чудом избежали полной гибели, их спасли лишь личные качества царя и своевременное прибытие резерва. Но у хеттов ситуация также была нерадостной. Царь Муваталли потерял двух своих братьев, секретаря и начальника телохранителей, четырех предводителей колесничих и многих офицеров. Ни одна из сторон не одержала победу, но битва при Кадеше еще не завершилась.

Ночью в войсках спали урывками — нужно было ухаживать за ранеными и чинить поломанные колесницы. На рассвете противники сошлись на равнине близ Кадеша снова — теперь уже для запланированного сражения. Однако труды предыдущего дня подорвали силы обеих сторон. Египтяне понесли тяжелые потери и не могли одолеть пехоту хеттов (ее не вводили в бой накануне, и солдаты были полны сил и решимости). Впрочем, и хетты, потерявшие значительную часть своих колесниц, не могли нанести решающий удар по египтянам.

После нескольких часов кровавой битвы, не видя перспектив победы, Рамзес отвел свои войска. Он осознал, что не сможет реализовать не только поставленную стратегическую задачу — захват Кадеша, но и разбить хеттов. Муваталли тоже захотел мира и направил в египетский лагерь посланца с условиями перемирия. У Рамзеса не было выбора — условия были приняты. Спустя сутки после прибытия к Кадешу египтяне свернули свое имущество и отправились домой. Проведя два месяца в походе, еще недавно могучая армия Рамзеса к концу июня вернулась на зеленые поля дельты Нила, истощенная и павшая духом[248].

И все-таки сам царь, по-видимому, не впал в уныние из-за болезненной неудачи; ведь именно он сумел удержать армию от полного разгрома в тот день. Пусть не победу, но спасение он обеспечил — и еще более уверился в своем предназначении. С характерной для него величайшей самоуверенностью, чтобы не сказать манией величия, Рамзес принялся теперь превращать эпизод с Кадешем в собственную апологию. Тщательно подобрав идеологические инструменты — слово и образ, — царь распространил свою версию событий по всему Египту. Лучшие из писцов составили для него и основанный на фактах отчет о битве, и эпическую поэму; и то и другое описывали битву как «великую победу» царя над хеттами. Тексты были нанесены на стены храма и, без сомнения, часто и с восторгом декламировались при дворе.

Дополнением к этому литературному творчеству служили труды художников, которым Рамзес поручил создать ряд сцен, изображающих основные моменты сражения. Центральное место на этих картинах отводилось, разумеется, отважному монарху, фигура которого гораздо крупнее всех прочих в египетском лагере — он в одиночку собственноручно повергает врага. Эти картины так понравились царю, что он велел повторить их на фасадах по меньшей мере еще пяти известных храмов. И стихи, и росписи подчеркивали контраст между Рамзесом и его неумелыми, нерасторопными военачальниками: какая прозорливость, какое хладнокровие среди боя! Для царя, чье право на власть мог оспорить любой армейский офицер, это, вероятно, было самой сладкой местью.