Древо яда (СИ)

За неполные три тысячелетия прожитой жизни Леголас узнал и научился многому. Он знает, каким именно образом вонзить кинжал, чтобы враг никогда более не сделал ни единого вздоха; знает, от чего начинаются войны и почему их народу не следует более ни в одной принимать участия; и предельно хорошо знает, что должен сделать, чтобы в полной мере заполучить отцовское внимание и хоть на жалкие часы захватить мысли.

Но он не знает, зачем это нужно ему самому. Будет ли это в определённой мере местью за разрушенный покой и пошатнувшееся равновесие, в коем он провёл последние сотни лет до внезапного появления того письма?

Иль это в нём играет азарт, взращённое и столь старательно выпестованное отцом ещё в ранней юности желание — нужда — во что бы то ни стало дойти в их чудной игре до самого конца, с безумной и глупо неоправданной решительностью бороться за победу, чтобы, как и сотни тысяч раз до, в итоге склонить голову, признавая поражение? Быть может, такова сама его натура, изломанная и выточенная отцом на его диковинный и дикий вкус, а быть может, таковой она всегда была?

Это не то, о чём ему приятно думать, но и не то, о чём он думать обязан, однако, понимание того, что он, чудится, не слишком понимает самого себя, раздражает. Осознание того, что этого пресловутого раздражения в его жизни в последние дни вдруг появилось чрезмерно много, приходит чуть после.

Отцовский интерес отнюдь не необходим, но желанен и горек: отец ведь давно уже безнадёжно забрал в абсолютную свою власть интерес и внимание его собственные; глупо было бы не отплатить тем же.

Леголас не собирается быть покорной игрушкой в чужих руках, не собирается ждать и уж точно — пропускать ходы. Это — его черёд делать шаг, а, раз уж отступать теперь некуда, придётся идти вперед, пусть и не навстречу.

И потому он натягивает на губы сладкую, полную медовой покорности и подобострастия улыбку, стучит в двери отцовского кабинета, да, не дожидаясь позволения, входит.

Отец поднимает голову, с нарочитым недовольством отрываясь от каких-то, без сомнения, чудовищно важных бумаг. Глядит покойно, почти миролюбиво, насколько это возможно меж ними.

— Леголас, — его губы почти складываются в приветливую улыбку, и Леголас вздыхает спокойнее, когда этого всё же не происходит. Быть может, одно это «почти» теперь служит гарантом его душевного равновесия, и, кажется, единственной границей.

Он натянуто улыбается вместо ответа, и, не тратя слов, выпаливает:

— Я женюсь.

Комментарий к Глава вторая: Красноречие под открытым небом

«…И теперь перед нами змея

Выступает в невинном смирении,

А праведный человек

Буйным гневом бушует в пустыне,

Там, где ночью охотятся львы»

========== Глава третья: Прочность хрупких предметов ==========

Я таил его в тиши

В глубине своей души,

Леголас слышит, как мерно бьётся собственное сердце и рушится мир. Сделан шаг навстречу, но вперёд ли?

Он не жалеет — ждёт, нетерпеливо и жадно. Ему не страшно: с золой смешаются кости, азарт растворяется в любопытстве неуместном и мстительном. Он желает знать.

Король замирает. Долгое мгновение будто бы и вовсе ничего не происходит, и Леголас позволяет лишь себе руку сжать в кулак, ногтями впиваясь в кожу с силой достаточной, чтобы вызвать боль, но не кровь. Такова их игра. Полшага назад — король растягивает губы в кривой, полной сладкого яда усмешке, и он вынужден вновь замереть испуганным оленёнком:

— Нет.

— О, теперь вы наконец слушаете меня, — Леголас кривится, силясь выдавить ухмылку. — Я пришёл просить вашего благословения, но не позволения, милорд.

Болит, стучит о клетку рёбер, того и норовя вырваться, сердце. Страха нет по-прежнему, а мысли, бегут, спотыкаясь к концу, но не смерти — и ей места нет меж ними. Грудь царапают, в кровь раздирая хищные слова и тупые, ржавые взгляды — прошлые, грядущие и уродливо единые.

Леголас помнит, помнит всё и ничего; помнит чересчур многое и ненавидит — себя, за то, что ненавидеть отца должен и не может; отца, ведь не простив, теперь сам в прощении так глупо нуждается, и их обоих, за то, что всё могло обернуться иначе. Он выжидает, но стоит ли изломанных дар десятка правдивых слов того, на что ради них он пошёл и пойдет вновь не единожды?

— Ты не получишь ни первого, ни второго. Мой ответ «нет», Леголас. Таков мой приказ, если уж моё желание более не имеет над тобой силы.

Леголас смеётся тихо, без улыбки, чересчур легко делая вид, будто последних слов не слышал вовсе. У него, в самом деле, выходит всё лучше и легче, пусть это — едва ли то, чем следует гордиться.

— Её звали Таурэтари, если вам интересно.

Оба замолкают, и вновь вспыхивают, сталкиваясь, взгляды. Леголасу становится смешно; на этот раз — чуть искреннее. Как грубо.

— Девчушку, которую, как ты думаешь, ты любишь? Та, на которой ты собирался жениться?