Другая

Я представляю себе его жену невероятно красивой и успешной, свежей и элегантной, с ухоженными светлыми волосами и красивой одеждой – строгой и деловой; она наверняка насквозь профессиональна, что меня всегда пугает. В обществе очень целеустремленных людей я вечно испытываю неловкость. Ее наверняка уважают на работе, она хорошая мать их двоим детям, активно проводит свободное время, интересуется спортом и кулинарией, они оба общительны, часто приглашают в гости друзей, они – привлекательная и популярная пара с красивым домом, как в американском фильме, такой приукрашенный перфекционизм.

Вот как я себе это представляю. Из чистой зависти к ее счастливой жизни у меня в голове иногда закрадывается мысль, что она заслуживает быть обманутой. Нельзя получить все, думаю я. Ее жизнь лучше, чем у большинства, даже притом, что муж ей изменяет. Значит, это почти справедливо.

Потом мне становится стыдно.

Потом я задумываюсь над причиной стыда.

Потом вижу один из ее светлых волосков на его пальто, и в меня будто вонзается нож, ударяет прямо в сердце, словно холодная остроконечная сосулька, и я думаю, что поскольку она желает мне зла, я тоже хочу ей зла, это справедливо.

Достоевский писал, что только красота спасет мир, я обычно думала об этом в школе писательского мастерства, где присутствовала негласная подозрительность ко всему красивому; начиная с того, что никто из девушек в школе, похоже, не пользовался макияжем, кончая страхом перед красивыми формулировками, красивыми сценами, красивым языком. Мой интерес к искусству и литературе изначально возник благодаря красоте, иначе мне это было бы ни к чему. Моя потребность в культуре началась как основа мечтаний, идей о том, какой жизнь может быть в лучшем случае, как своего рода трамплин к высшим высотам. Неужели вы так избалованы? – думала я иногда о своих одноклассниках. Неужели вы окружены таким изобилием красоты, что чувствуете необходимость ее слегка подпортить и любить неприглядное? Я представляла себе их семейные ужины и отпуска, красивые квартиры с видами, интеллектуальные разговоры. Такого рода клише буржуазности наверняка не соответствовало действительности, большинство из них, несомненно, происходили не из высших слоев среднего класса подобного типа, а из самого обычного провинциального среднего класса, с родителями, учителями, социальными работниками и медсестрами, но даже там, думалось мне, имелись книги, дачи и люди, умеющие играть на пианино. Кое у кого из сидевших за столом в школе писательского мастерства родители действительно были врачами и юристами, к их текстам мне было сложнее проявлять интерес, я думала, как же трудна, вероятно, на самом деле жизнь, если всегда присутствует защитная сетка. Когда под рукой всегда есть родитель, готовый внести квартплату, если действительно прижмет, когда нет необходимости чувствовать, что у тебя уходит почва из-под ног, если ты лишаешься работы или жилья и внезапно оказываешься в подвешенном состоянии.

Ощущение защищенности, видимо, что-то делает с людьми. Вот как я смотрю на образованный, хорошо обеспеченный высший слой среднего класса: они настолько защищены во всем основополагающем в жизни, что могут позволить себе активно заниматься другим – любовными отношениями, своей духовной жизнью, ходить на терапию, реализовываться, ссориться на семейных ужинах. Я считаю это разновидностью проблем, идущих от роскоши, а сумма необходимых человеку проблем, возможно, неизменна: если у человека нет проблем, он их себе создает.

Мне хочется спросить у всех, с кем я встречаюсь: «У тебя когда-нибудь была настоящая работа?» – хотя я знаю, что почти у всех настоящая работа была, но летние подработки во время учебы, например маркетологом, сиделкой или домработницей, не считаются; считается только, когда речь идет о жизни и смерти, работа, за которую человек берется ввиду отсутствия альтернативы, поскольку другой нет, и если не возьмешься за эту, то не сможешь заплатить за квартиру, а просить о помощи будет не у кого. Работа, которая является альтернативой пропасти.

Считается только, если ты прочувствовал пропасть.