Другая

Впрочем, изучать социальный реализм я тоже не хочу. Мне совершенно не нравятся описания рабочего класса, они всегда вгоняют в депрессию: народ пьет, все отвратительно, одни несчастья и нищета. С этим я связи тоже не чувствую. Я выросла с едой на столе и основополагающим чувством защищенности, но при отсутствии культуры, с ощущением, что мир – маленький, что некоторые вещи предназначены для людей другого типа. Меня раздражает, когда бестселлеры о рабочем классе описывают социальную нищету, это вовсе необязательно так. Существует рабочий класс, который с небольшими средствами ведет упорядоченную жизнь, работает и обеспечивает себя, опрятный и хорошо воспитанный, но уступающий всему, что воспринимается как авторитет: врачам, учителям, властям, даже официантам в ресторане в те немногие разы, когда он туда выбирается. Он никогда не станет спорить по поводу диагноза или оценки, или плохого горячего блюда, не захочет причинять неудобств. Книг о таких людях никогда не пишут, возможно, из-за отсутствия драматизма в их жизни. Мне следовало бы написать о них, но не хочется. Тем не менее мне не хватает их и в искусстве, и общественном сознании, меня раздражает невозможность произнести: «рабочий класс», не вызвав мимолетного выражения отвращения или сострадания на лицах людей, сразу представляющих себе злоупотребления, нищету и татуировки на крестце.

Иногда я не знаю, что мне нравится. Я не одобряю все. Это не слишком симпатично. Я слышу в голове голос Эмили: «На тебя не угодишь». Угодить мне действительно трудно. Поэтому я считаю, что искусство должно возвышаться над бытом, оно должно отбросить требования репрезентативности и реализма, должно быть масштабнее этого.

Иногда что-нибудь бывает настолько красивым, что возникает некое религиозное чувство. Религиозного чувства я никогда не испытывала, но подозреваю, что оно могло бы ощущаться именно так. Порой это случается, когда я читаю полностью поглощающий меня роман или поэзию или когда вижу очень-очень хорошую живопись. Объяснить трудно, это подобно ощущению головокружения, ощущению, что именно эта картина выражает нечто, находящееся на совершенно другом уровне, на более высоком, более правдивом – как мне думается – уровне. Будто она приближается к абсолютной истине.

С моей стороны опять-таки эгоцентрично полагать, будто именно я обладаю способностью видеть, какие произведения в истории искусства являются самыми правдивыми. Считать, что я умею распознавать самое лучшее искусство, обладаю особой чувствительностью, способной различить, когда что-то правдиво. Убежденность в этом часто приводит меня в уныние, достаточно мне прочесть раздел культуры в газете, познакомиться с тем, что считается хорошим на сегодняшний день: в качестве важной социальной критики превозносится все удручающе отвратительное и недалекое и утверждается, что оно показывает потенциал и силу культуры.

Больше всего я люблю искусство раннего Ренессанса. В этих картинах присутствует ни с чем не сравнимая чистота. Они идеальны, их перспективы обманчивы, но там есть нечто другое – качество, выстреливающее сквозь века, подобно молнии, и поражающее меня. Все сюжеты говорят о Боге, в которого я даже не верю, но это не имеет значения: когда ангел приходит к Марии с лилией в руке и сообщает ей, что у нее будет сын, мне кажется, будто я тоже присутствую в комнате и способна прочувствовать под белыми, как мел, сводами серьезность.

Мне думается, что здесь как раз можно говорить о потенциале и силе культуры. Впрочем, возможно, я, подобно человеку, убежденному в том, что он видит привидения, чересчур поглощена чем-то, граничащим с безумием. В нашем времени качество и красота, похоже, никого не интересуют, и мне думается, что те, кто, как и я, ищет чего-то более масштабного, красивого и правдивого, обращаются не к искусству и литературе, а к другим сферам, где можно получить аналогичное впечатление: к религии или природе, где от ландшафтов и видов меня охватывает такое же ощущение головокружения, настолько сильное и неподдельное чувство прекрасного, что, на мой взгляд, оно составляет важную часть самого смысла жизни.

Именно такое чувство возникает у меня во время секса с Карлом. То же ощущение, будто реальность разрастается и одновременно сжимается, ограничивая все существующее и имеющее смысл, этим мгновением, нашими телами, его запахом. Когда я чувствую Карла поверх себя, меня переносит в другое состояние, совершенно новое, невесомое, словно поднимается удерживавший меня ранее и блокировавший мое сознание якорь; меня осеняет мысль: никогда еще я не чувствовала себя настолько мало самой собой, не ощущала себя в такой степени телом и так мало душой или наоборот – в такой степени душой и так мало телом, будто я пребываю в неком первозданном состоянии, никогда еще я не чувствовала себя настолько ребенком до рождения – несознательным, окутанным, первозданным, и вместе с тем я никогда не чувствовала себя такой взрослой, как, встречаясь с ним взглядом, когда он крепко держит меня за запястье и прижимается губами к моим губам.