Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Чтобы ответить на первый вопрос, нужно учитывать то, что роковым фактором для советской науки было принципиальное отсутствие конкурирующих исторических теорий. Причем эти слова нужно понимать и в том смысле, что непринципиальная конкуренция (прежде всего внутри одной и той же теории) была. Предложенное читателю исследование позволяет добавить еще один вывод, менее доказанный, но вполне проиллюстрированный: этот второй вариант (непринципиальная конкуренция) не работает. Да, он позволяет добиться определенных научных результатов, но их цена оказывается слишком велика: это и нарастание доли схоластических упражнений в деятельности историка, и растущий отрыв от теорий и подходов мировой науки. Система одной теории в науке перекодирует любые внешние сигналы и познает не окружающий мир, а эти самые сигналы.

На эти соображения обычно высказывают такое замечание: в то время марксизм был (или по меньшей мере казался) одной из самых передовых научных теорий, и его объяснительные способности были настолько высоки и убедительны, что вряд ли стоит порицать советскую науку за то, что она сделала такой выбор. Но это замечание спорно даже с абстрактно-логической точки зрения, а с исторической оно прямо неверно. Советская наука не делала никакого выбора, а сформировалась в условиях, когда ее поставили перед фактом того, что доминирующей теорией будет марксизм. При этом партийные идеологи еще и ввели (не исключаю, что искренне) советское общество в заблуждение по поводу того, что марксистская теория существует в практически готовом для использования виде. Единственное, чем иногда пытаются оправдывать эту манипуляцию, это совершенно неуместный аргумент, согласно которому остальные теории были еще хуже, хотя речь идет не о нерешаемой задаче сравнительного качества теорий познания, а о самом принципе их открытой конкуренции. Расплата за его отмену и повлекла цепочку последствий, которые нанесли смертельный удар советской исторической науке.

Можно, конечно, задаться такого рода вопросами: насколько в конце первой трети XX в. была творчески продуктивна теория социал-дарвинизма, которую исповедовал С. Я. Лурье, – а можно спросить себя, не был ли сам этот выбор спровоцирован желанием опереться хоть на что-то подходящее лично историку и одновременно «классово близкое» победившей теории. И уж в любом случае последовавшие годы, когда нужно было ломать себя через колено, чтобы осознать неизбежность участи – использовать только эту одну теорию-победительницу, не делают чести марксизму (ссылки на то, что советский его вариант был слишком уж неправильный, неубедительны) и не добавляют славы советскому политическому режиму, буквально измочалившему социальные науки. Даже когда появилось полностью советское поколение, вполне готовое следовать впитанной им с ранних лет единой теории, его лучшие представители никак не могли уложить свой талант в отведенные ей рамки и (с ужасом или восторгом) начали проходить обратный путь – к осознанию необходимости модифицировать теорию при понимании невозможности высказать это открыто.

Можно услышать и другое мнение: подумаешь, много ли беды вставить пару нужных цитат в начале и конце статьи, чтобы отвести подозрения, и писать то, что хочешь, в середине. Но факты, в том числе приведенные в этой книге, показывают, что это было далеко не так – по крайней мере в огромном большинстве случаев. Даже формальное цитирование требовало немалых усилий; чтобы подобрать нужную цитату, следовало читать труды, прямо к твоему профилю не относящиеся, выискивать в них параллели, которые должны были обосновывать твои мысли, или, что было легче, выискивать в собственных источниках те моменты, которые могли бы подтвердить набор подобранных высказываний основателей теории. Мало того, что это был в принципе другой вид интеллектуальной деятельности, он рано или поздно входил в ум историка и менял смысл его работы. Можно было сопротивляться, но проще было покориться. Кроме того, бывали времена и ситуации, когда формальное цитирование могло стать поводом для нападок. И нужно было быть готовым, что от тебя потребуют стать «более лучшим» марксистом – как это было в конце 1940‐х гг.