Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

При этом готовность к открытой полемике с другими идеями и теориями также не увеличивалась. Хотя поздняя советская наука все более активно обращается к исследованию (чаще под видом критики) западной, это сыграет очень малую роль в поддержке конкретных исследований. Причина заключалась в том, что сборники статей и монографии, на обложке которых обозначалась критика какого-либо течения «буржуазной историографии», нередко подавали информацию о зарубежной науке в заметно препарированном виде[694]. Советская историография по-прежнему хорошо справлялась с тем, чтобы перекодировать любые внешние сигналы в удобные для себя формулировки, которые позволяли делать выводы, что если в новейших зарубежных теориях и содержится что-то хорошее, то оно в том или ином виде уже есть в марксизме; а если содержится что-либо, чего в марксизме нет, то это заблуждение. Более того, поскольку последующее развитие отечественной науки известно, следует обратить внимание на то, что и после решающих политических изменений тенденция к «переводу» чужих теорий на язык марксистских терминов сохранялась довольно долго и существует даже в наши дни, хотя уже и в маргинальном виде.

Из этого следует только один вывод: никакого внутреннего перерождения ядра советской науки в период существования советского режима не происходило, оно просто воспроизводило одни и те же установки и постепенно разлагалось изнутри, максимально замедляя этот процесс с помощью формализованного языка научного высказывания (отсылавшего в конечном итоге к ослабевшему, но подтвержденному самим фактом наличия советской государственности идеологическому авторитету) и частичного учета прежде периферийных идей. Наверное, такое положение дел не могло бы продолжаться вечно, но оно вполне могло тянуться еще десятилетие или больше, что уже выходит за рамки реалистичной, нефантастической альтернативы.

Соответственно и остальные последствия, в виде бегства от идеологии и формализации в специализированные исторические темы и падения интереса к теоретическим дискуссиям (которые все равно ничего не могут изменить), закономерно вытекали из сложившейся ситуации. Вообще советский период с его инициированными чаще всего из вненаучных соображений дискуссиями, легко превращавшимися в судилища, стал травматическим опытом и для науки, и для всего общества, которое оказалось предельно разочаровано предлагаемым ему уродливым коллективизмом.

Точно так же отрицательно следует ответить и на вопрос, могло ли «ядро» советской историографии древности обновиться, если бы более активно включало в себя периферийные тематики и течения.

На этот вопрос, во-первых, можно ответить чисто умозрительно: если бы советская мейнстримная историография обновлялась быстрее, она бы перестала быть мейнстримной. Видимо, в существующей системе науки более динамичное обновление было невозможным. Не следует забывать, что полупериферийные авторы в этот период публикуются очень активно, участвуя в таких коллективных трудах, как «Античная Греция» и «Культура Древнего Рима».

Во-вторых, на вопрос можно ответить с социологической точки зрения. Периферия не могла предоставить программу обновления по той причине, что никакой целостной периферии у советской науки о древности не было. Отдельные периферийные течения могли обладать диаметрально противоположными устремлениями: одни авторы уходили в конкретику, другие – в философию истории, а рождающееся культурологическое направление (преимущественно в среде филологов) вовсе не было формой примирения первых и вторых. Слабеющее «ядро» играло в этой системе роль модератора только до тех пор, пока поддерживалось политической системой. Собственный его авторитет был мал, так как оно полностью утратило инициативу и цель движения.

Наконец, в-третьих, можно сказать о содержательной стороне вопроса. Сущностная проблема заключалась в том, что периферийная наука, видимо, уже не могла дать никаких идей, которые могли бы обновить «ядро». В самом деле, чтобы развивать далее такое направление, как история культуры древнего мира, следовало уже отказываться от ленинской концепции искусства как отражения реальности и создавать новую сеть терминов, задавать другой угол зрения на предмет исследования. Как периферийное направление, замаскированное нужным количеством цитат (из того же Ленина!), этот зачаток культурологии мог существовать, но его включение в мейнстрим прямо означало бы, что советская наука перестанет быть советской и, в общем-то, марксистской.

Если сводить разговор обо всех этих характеристиках с уровня абстракций на уровень примеров, то я могу привести два показательных, на мой взгляд, случая, которые в концентрированном виде выражают все сказанное выше.