Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Но, как выяснилось, то, что ранее было особой приправой любого спора, теперь уже не властно над одними и мало интересует других: как заметил один из участников, «время фехтования на цитатах, к счастью, кончилось»[704]. Несмотря на то что участники спора вели его еще в марксистской терминологии, очень хорошо заметно, что ее уточнение и более тонкое использование им были мало интересны. Марксизм ассоциировался для них как раз с простыми объяснениями, искать в нем потаенные смыслы представлялось избыточным. Попытка с помощью увлекательного спора объединить исследователей древности и выявить потенциал развития марксистской теории истории показала, что такой спор их уже не увлекает[705].

Таким образом, советская наука о древности подошла к тому порогу своего существования, за которым полноценная реализация работы многих историков уже никак не зависела от существования системы этой науки. С падением политической системы «ядро» фактически исчезло, растворилось. В этом нет никакой трагедии с точки зрения отдельных исследователей – многим открылись возможности заниматься своим делом без оглядки на пуританскую чистоту изложения его результатов. Но для науки в целом здесь есть много поучительных моментов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Студенты обычно бывают благодарны тем авторам, которые аккуратно излагают все основные выводы своей книги в заключении, да и соискатели, пишущие диссертации (у них обычно еще большая нехватка времени, чем у студентов), рады увидеть все главное в книге, собранное в промежутке максимум трех страниц. Сложно упрекать читателя научного труда за то, что он относится к нему утилитарно, и тем не менее я не вижу никакой существенной необходимости реферировать содержание вводных и заключительных глав к каждой из частей этой работы. Торопливого читателя я отсылаю к ним и лишь надеюсь, что его суждение, которое он вынесет после пролистывания нескольких страниц, не будет слишком поверхностным и искаженным. В указанных главах такой читатель может найти: обоснование корректировки периодизации советской историографии; мысль о том, что некоторые советские историки в случае своего вхождения в «ядро» в 1930‐е гг. способствовали бы еще большей схематизации советского историописания, чем та, что в итоге произошла; гипотезу о том, что предпосылки к компромиссам в научной среде сложились раньше, чем их была готова допустить политическая система, и что частичное обновление науки в послесталинский период, несмотря на свою возросшую динамику в середине 1960‐х гг., быстро исчерпало свои возможности, поскольку научное сообщество как в «ядре», так и в «периферии» не могло пересмотреть самые основания единственной допустимой парадигмы; идею, согласно которой потеря «ядром» импульса для дальнейшего развития привела историков и их аудиторию ко все растущему интересу к исследованиям культуры и религии, но реальные последствия этих изменений оказались очень ограниченными. Тем же читателям, которые уже и так знакомы с этими тезисами, я намереваюсь предложить в завершении работы не выжимку, а добавку.

Мой основной вывод, полагаю, вполне очевиден: разделение на центр и периферию в советских условиях резко усилило недостатки существования иерархии в науке и заметно уменьшило достоинства подобного разделения. Было бы очень соблазнительно утверждать, что на периферии оказывались самые талантливые и перспективные исследователи, неполная реализация которых обкрадывала советскую науку, но это не будет даже и полуправдой. На периферии, как и в центре, оказывались разные ученые и по разным причинам, поэтому говорить о периферийной историографии как целостном с методологической или качественной точки зрения явлении в принципе невозможно. Нельзя отрицать того, что периферийная наука служила резервом для мейнстрима, иногда придавала его движению дополнительный импульс и в любом случае делала советскую науку о древности элементарно менее скучной, но при этом ее творческий потенциал был крайне ограничен диктатом единой теории и почти неизбежной самоцензурой. Воздействие этих факторов могло быть большим или меньшим, способы обойти его могли быть более или менее удачными, но такое положение дел было на протяжении всего советского периода постоянным и неизбежным.

И это заставляет меня поставить два вопроса, которые не могли быть сформулированы ранее: почему было именно так и что это значит для нас теперь?