Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Революция ненадолго оживила психиатрический интерес к связи мужской женоподобности и гомосексуальности. В. П. Осипов переработал описания пассивных «педерастов» Тарновского (к тому времени закрепившихся в терминологии как «гомосексуалисты») для нового поколения психиатров в своем учебнике 1923 года по душевным болезням[619]. Статьи Бехтерева и Протопопова, посвященные рейду на петроградский «клуб педерастов» в 1921 году, содержали рассказы о вечерах трансвеститов и мужских пародиях на гетеросексуальные отношения, этнографически фиксировали мир трансгрессивного поведения в жестах и языке. Этот мир с «балом женоненавистников» также нашел отражение в описании московским судебным психиатром В. А. Белоусовым случая 1927 года о «мужской проститутке», известной как П.[620] Кратковременное оживление интереса к гендерно-трансгрессивному мужскому гомосексуалу произрастало из тревоги за состояние общественного порядка. Большинство из случаев по данной тематике возникли из инициатив милиции, целью которых было взять под контроль частные собрания («клуб педерастов») и экономические преступления («мужскую проститутку»). В этих случаях власти, по-видимому, прибегали к психиатрической экспертизе, чтобы подтвердить опасность «психической заразы», если задержанные были как-то связаны с гомосексуалами[621]. Иногда судебно-психиатрическая экспертиза оправдывала гомосексуала, десексуализируя его или заявляя о том, что излечила его. При этом его женоподобность в таких отчетах или преуменьшалась, или вовсе не упоминалась[622].

Гораздо более последовательными были четко очерченные роли, через призму которых русские рассматривали сексуальное взаимодействие мужчин, приписывая им всеобъемлющие идентичности сообразно позициям, предположительно принимаемым при анальном сношении («пассивные педерасты» или «активные педерасты»). Подобный пассивный/активный бинарный подход начал выражаться в явно гендерированных терминах уже в самый ранний период восприятия в России медицинских дискурсов о гомосексуальности[623]. При описании сексуальных поз мужчин использовались фразы вроде «Д. представлял из себя женщину»[624] или «предпочитает вообще быть в положении женщины»[625]. Русский язык обладает богатым набором глаголов для описания инсертивной («мужской») роли в половом акте (вспомним хотя бы такие глаголы, как «употреблять» и «использовать»)[626]. Разделение «педерастов» на активных и пассивных, которое стало активно использоваться под влиянием работ Каспера и Тардьё, в России получило резонанс благодаря глубокому культурному различию между мужчинами и женщинами и механистическому пониманию сладострастия как мужского активного начала, которому женщине только и остается пассивно повиноваться[627]. Если описывались иные формы сексуальных отношений, то они могли подгоняться под этот бинарный подход[628]. Официальный язык уголовных дел и записи ответов обвиняемых по делам о мужеложстве в судах 1930–1940-х годов отражают неизменное присутствие такого видения гендерных и сексуальных отношений в русском обществе[629].

Попытки психиатров связать мужскую пассивность с врожденной гомосексуальностью, а активную сексуальную позицию – с приобретенными формами, предпринимались постоянно. Врачи стремились отделить случаи, вызванные невропатологией, гормональным дисбалансом или дегенеративной конституцией, от якобы менее естественных, приобретенных форм гомосексуальности[630]. Эта связь отчетливо выявилась в описаниях «клуба педерастов» (1921 год), в которых Бехтерев и Протопопов (первый – более сдержанно, а второй – более напористо) утверждали, что «педерасты», имевшие отношения также с женщинами, были исключительно «активными» пользователями мужского ануса «как ultimum refugium». Протопопов на этом не остановился, заявив, что таких мужчин нельзя считать «подлинными» или «врожденными гомосексуалистами». Оба психиатра проводили черту между гомосексуалом, представляющим интерес для медицины (в отличие от морально разложившегося «педераста»), и практикой анального сношения, стремясь оправдать первого путем создания дистанции между ним и наиболее отвратительным половым актом[631].

Мужчины и женщины, отвечавшие своим гендерным ролям («мужественные» мужчины, «женственные» женщины) и при этом вступавшие в однополые практики, редко рассматривались психиатрами как действительно «больные». Врачи часто утверждали, что если убрать их из-под влияния гендер-трансгрессивного «гомосексуального» партнера или подвергнуть курсу суггестивной терапии или гипноза, этого будет достаточно, чтобы вернуть «нормального» человека к здоровому образу жизни. Описывая с медицинских позиций гомосексуальность, психиатры описывали гендерно-конформных женщин совсем иначе, чем мужчин. Их отношение к этим потенциально излечимым личностям предвосхитило различия во взглядах на однополую любовь, которых впоследствии придерживались законодательство и медицина.