Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

В первые годы Советской России исследователи однополого влечения редко касались «социальной значимости» отдельного гомосексуала столь открыто, как доктор Штесс из Саратова. Психиатры того периода описывали гомосексуальных «пациентов», избегая каких-либо замечаний относительно их жизненных перспектив и, по сути, позволяя профессиональной аудитории самостоятельно делать выводы на основе необычных анамнезов. Тем не менее при отборе подлежавших обсуждению случаев врачи уже начали выделять типы девиаций, которые, с одной стороны, представлялись им социально опасными, и с другой – возможно, могли представлять интерес для их начальства. Исследуя сексуальные аномалии, медики часто выделяли в качестве главного гендерный фактор. Занимаясь гендер-трансгрессивными «гомосексуалистами», психиатры стремились разделить аномальные и «нормальные» гендерные идентичности (пусть они и не проговаривали это явным образом). И сами их работы, и то, о чем они умалчивают, во многом говорят об их трактовке «правильной» фемининности и маскулинности в новом социалистическом государстве и о том, как они стремились разрешить проблему «гомосексуализма» в рамках своей дисциплины. Если психиатрия царского времени неохотно касалась женской гомосексуальности, то раннесоветские психиатры с большим вниманием относились к этому фактически не исследованному феномену. Почти все их работы на эту тему являлись следствием встреч с женщинами, преступившими установленные гендерные нормы[605]. Советские психиатры 1920-х годов педантично описывали «мужеподобный» характер исследуемых женщин. Согласно их оценке, подобный гендерный нонконформизм формировался в раннем детстве. В женских историях гомосексуальности делался одинаковый акцент на гендерной трансгрессивности девочек и на ранней сексуальности. В противоположность этому истории мужчин-гомосексуалов делали упор на сексуальном развитии мальчиков, не считая их женоподобность достойной внимания. В. П. Осипов описывает женщину, служившую солдатом, которая обратилась за помощью в преодолении своей сексуальной девиантности, поскольку «с детства она любила общество мальчиков, среди которых росла, и часто одевалась в их костюмы»[606]. Другая женщина, служившая командиром в Гражданскую войну, рассказала в 1924 году Н. И. Скляру, что ребенком она играла с мальчиками и «любила лазить по деревьям, играть в казаки-разбойники, в войну». До армии она не носила мужской одежды, поступив же на военную службу, надевала «мужской костюм и называла себя мужским именем и фамилией»[607]. Аналогичные элементы маскулинизации обнаруживались судебными психиатрами в воспоминаниях их пациентов о детстве, которыми те с ними делились. Валентина П., убившая свою любовницу Ольгу Щ., вспоминала, что «ходить в мужском костюме я начала с детства. Мужской костюм я любила». Валентина написала заявление о приеме в Красную армию, будучи подростком, но ее старшая и более фемининная возлюбленная помешала ей осуществить этот замысел. Брат Ольги говорил, что Валентина «училась с трудом из-за увлечения девушками, которыми увлекалась с детства, писала им записки». Дома она отказывалась носить юбку, всегда ходила в мужском костюме[608]. Похожие свидетельства есть в работе Краснушкина и Холзаковой, описавших в 1926 году Валентину П. и еще одну «гомосексуалистку-убийцу», а также в исследовании Эдельштейна 1927 года, посвященном Евгении Федоровне М.[609].

Психиатры были заинтригованы личностями вроде Евгении, открыто изменившими собственную гендерную идентичность, взявшими мужские имена, поменявшими паспорт, освоившими маскулинные жесты, привычки и профессии. Случаи трансформации гендерной идентичности у женщин вызывали интерес как у психиатров (в основном мужчин), придерживавшихся теории гормональной этиологии, так и у сторонников биосоциального объяснения половой аномалии[610]. Внимание к феномену, которому наука не давала убедительного объяснения, в какой-то степени отражало тревогу по поводу надлежащей гендерной роли женщины, которая была широко распространена в обществе эпохи НЭПа.