Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Но оставим на время Западную Европу, где неврастения, с одной стороны, с ея неизбежными спутниками и часто половыми извращениями, а с другой стороны – культура комфорта, также часто идущая параллельно с грязной изобретательностью полового разнообразия, – делают в жизни большие успехи. Вступим на родную почву. Конечно, нравы известной части русского общества, а особенно русской буржуазии, далеки от целомудренной чистоты. Но здесь все еще царствует грубый и простодушный разврат. Мы еще далеки и от эпидемии неврастении, и от утонченного комфорта, но зато далеки и от половых извращенностей. Мы дадим сто очков вперед любой западноевропейской стране по части проституции и венерических заболеваний, но разврат на русской почве все еще носит примитивный характер[1010].

«Педерастия», по мнению Новополина, практиковалась лишь среди городского элемента русской «буржуазии» и в ее «аристократических кругах», а также «на Кавказе». «Грубые и простодушные» удовольствия обычных русских рабочих и крестьян располагались где-то между неврастеническими пороками городских европейцев и восточными извращениями населения Кавказа и Средней Азии. Состоявшая из трех частей «география перверсий», с ее сравнительно невинной Россией, находящейся между «цивилизованной» Европой и безнадежно «первобытным» или «отсталым» Востоком, позволяла и позволяет русским считать свою нацию универсально, естественно и однозначно гетеросексуальной. Когда Валентин Распутин заявлял: «У нас свои традиции», – он невольно взывал к великорусской традиции наносить на карту «географию перверсий», мифологию национальной чистоты, выдуманной в начале века и закрепленной последующими событиями.

Двусмысленность и замалчивания, лежащие в основе идеи большевиков об однополых отношениях и их месте в новом обществе, произрастали в основном из противоречий, порожденных этой русской «географией перверсий». Проект социалистической модернизации и его цивилизаторская миссия проходили по эпистемологическому водоразделу между «миноритарным» и «универсальным» взглядами на однополый эрос. В городской части России, где строились революционные планы, утверждение модерности диктовало секуляризированность половой морали и медикализированность половых вопросов. В Уголовном кодексе РСФСР, принятом после революции, с его лексиконом модерности, не было места для религиозной или «буржуазной» морали, поэтому отсутствовал и запрет мужеложства, что, в частности, поддерживало миф о «целомудренной» России, оказавшейся на распутье меж двух полюсов полового расстройства. Отсутствие запрета оставило открытым путь для модернизаторов, которые желали подвести научную базу под сексуально-гендерное диссидентство. «Болезненный» подход к однополой любви повлиял как на сторонников эмансипации, так и на тех, кто пытался патологизировать гомосексуальность и выступал за психиатрическое лечение гомосексуалов. Тем не менее даже психиатры 1920-х годов, исповедовавшие последний подход, часто представляли Россию сравнительно свободной от подобных перверсий. Как в 1929 году Л. Я. Брусиловский заявлял на Ученом медицинском совете, что в сравнении с Германией эти извращения «не особенно часты» в СССР. Весьма удобно было считать, что такого рода расстройства распространены не среди русских мужчин, а среди крошечного числа русских женщин, ускоренная эмансипация которых, вероятно, уж слишком маскулинизировала их.