Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Семьи обычно приспосабливались к личностным особенностям гендерных диссидентов в своем лоне, и, вопреки вере Чижа в фигуру отца, последние тоже могли быть снисходительны, когда это касалось отказов дочерей от социализации в фемининные роли[245]. В первой декаде XX века Евгения Федоровна М. («женщина с мужским пассом» во взрослой жизни) была исключена из школы за отказ носить юбку. Отец смирился с ее бунтом и перевел дочь на домашнее обучение, а позднее устроил так, что она экстерном сдала экзамены по курсу гимназии[246]. В 1919 году учительница Ольга Ивановна Щ. проживала с братом Борисом и младшей сестрой в селе Озеры, близ Москвы. В том году Ольга предложила шестнадцатилетней Валентине П., с которой имела сексуальные отношения более года, поселиться у нее – после того как Валентина осиротела. Спали они в одной постели, и их любовная связь длилась с перерывами до июня 1922 года, пока ссоры о вступлении Валентины в комсомол не подорвали их отношения. Все это время родня Ольги мирилась с ее лесбийскими отношениями под семейной крышей, иронично говоря о Валентине: «Ольга, твой муж идет», – и отмечая, что «супруги» целуются, «но не так, как <…> женщины, а по-другому». Однако ввиду того, что девушка все чаще лгала семье и в гневе могла и ударить, Борис положил конец семейному эксперименту по адаптации. Он запретил Ольге поддерживать связь с ее возлюбленной и даже вынудил ее уволиться с места учительницы в школе при фабрике в Саратове (куда за ней поехала Валентина). По-видимому, он убеждал Ольгу рассмотреть предложения о замужестве от местных мужчин[247]. Выступая в роли отсутствующего главы семейства, Борис продемонстрировал маскулинный авторитет в своей семье и попытался навязать сестре гетеросексуальные нормы поведения.

Несколько позднее уже другая семья приняла практики сексуально-гендерного диссидентства, на этот раз – из чисто материальных соображений, поскольку «женщина-гомосексуалистка» была хорошей рыночной торговкой. После ареста в 1925 году и прохождения с целью «излечения» курса гипнотерапии власти поручили надзор за ней другим, более обеспеченным родственникам. Милиция, очевидно, не доверяла ее ближайшим родственникам, полагая, что они не смогут воспрепятствовать ей вновь переодеться нэпманом и вернуться на рынок, ведь братья и сестры привыкли жить за ее счет[248]. Подобная опора на гетеросексуальную семью как на место реабилитации социального «неприспособленца» была нехарактерна для советской психиатрической литературы о гомосексуале. Более привычным в этом дискурсе было выявление степени готовности семей адаптироваться. Изгнание из семьи так называемых гомосексуалисток было не единственным вариантом; многие семьи прикладывали усилия, чтобы принять сексуально-гендерного диссидента как есть и, если надо, перестроить семейный быт.

Вдали от биологической семьи русские женщины, испытывавшие однополое влечение и не стесненные в средствах, основывали собственные семьи, а в крупных городах – даже целые кружки единомышленниц. Эти кружки и положили начало лесбийской субкультуре среди женщин царистской интеллигенции. Как установила Диана Льюис Бургин, слова «лесбиянка» и «лесбийский» были малоупотребимы, и эти женщины лишь изредка выражали себя через специфическую сексуальность. Тем не менее история петербурженки Островлевой начала 1880-х годов показывает, что существовали преуспевавшие женщины, любившие женщин, которые перешагивали классовые границы, дабы выражать свое влечение с проститутками, имевшими схожие сексуальные пристрастия. Другой случай из петербургской психиатрической практики (1898 года) описывает менее состоятельную, но не менее предприимчивую «Z., девиц[у] 20 л<ет> из сильно вырождающейся семьи» провинциальных дворян. В возрасте 18 лет у нее завязался роман с другой женщиной, которая, по-видимому, была на содержании какого-то господина как любовница. В рассказах своему врачу Z. подчеркивала тесные связи внутри группы женщин, которую она называла «наш круг», члены которой были связаны взаимными сексуальными отношениями: