Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Тарновский решительно осуждал тот факт, что российская судебная практика при рассмотрении актов мужеложства не делала различий между «врожденными» (безвинными) и «приобретенными» (виновными) преступниками. По его мнению, методика анатомического исследования Каспера и Тардьё не отвечала в полной мере задаче психиатрической судебной экспертизы – определении, кого надо оправлять под суд. По всей видимости, сознавая, что изменения в законодательстве маловероятны, он заметил, что «только совместный труд врача и юриста – исследователя и философа» мог позволить провести новую грань «между физиологиею и патологиею», между «исправлени[ем] здоровых, воспитани[ем] болезненно предрасположенных и лечени[ем] заболевших»[343]. Ряд случаев, рассмотренных в медицинской литературе, показывает, что характерное для Тарновского эклектичное смешение судебно-медицинского и психиатрического понимания «педерастии» было широко распространено в России конца XIX века[344]. В этих работах основной акцент всегда смещался с судебной медицины в сферу психиатрии, но требование отталкиваться при диагностике половой практики от физических признаков «педерастии» сохраняло за судебными врачами их позиции.

Еще одним свидетельством отхода от физических признаков «педерастии» как акта к признакам однополой перверсии как идентичности было обращение российскими судебными властями внимания на городскую субкультуру «педерастов». По словам Мержеевского, в Петербурге, «по-видимому, и нет вполне организованного общества педерастов, подобного парижскому», тем не менее он предоставил читателям множество деталей из жизни столичного «педерастического» полусвета, который он считал бледной копией того, что происходило в Западной Европе[345]. Описания Мержеевским парижского мира мужской проституции с преобладающими в нем женоподобными юношами (порой в женском платье) были сопровождены рядом местных случаев, в которых не было ссылок на немаскулинное поведение. Мержеевский намекал, что петербургские «педерасты» не были отягощены переживаниями по поводу собственной маскулинности[346].

Европейские психиатрические модели однополой мужской перверсии впервые начали говорить о связи между мужским жепоподобием и психологическими концепциями истерии и вырождения в 1870–1880-х годах под влиянием работ Карла Вестфаля и Рихарда фон Крафт-Эбинга[347]. Подобное слияние поведенческих феноменов с предполагаемой биологической предрасположенностью (которая часто сводилась к «дегенерации» и влиянию венерической болезни, наркомании или истерии на последующее поколение) позволило психиатрам считать склонность к половым отклонениям врожденным началом у сексуально девиантных личностей[348]. Разделяя эти взгляды, Тарновский явственнее, чем Мержеевский, выделял женоподобные черты у своих подопечных. Женоподобие он связывал с социальной сферой, в которой вращались «педерасты», придавая ей ярко выраженный кастовый характер:

Педераст всегда ищет общество себе подобных, так как только в среде их он может безнаказанно дать удовлетворение своему ненормальному инстинкту, может найти сочувствие своему болезненному состоянию и поощрение пороку. Далее, активный педераст по походке, манере держаться, жестикулировать, говорить, смотреть в глаза и т. п. легче узнает пассивного, чем нормальный человек. Со своей стороны, кинед по тону разговора скоро догадается, с кем имеет дело. Поэтому-то вообще педерасты быстро знакомятся друг с другом и живут до известной степени обществами, в которых сталкиваются все типы описываемого уклонения половой деятельности[349].

Зачатки идей относительно идентичности, характеризовавшейся «педерастией», которые наметились в трудах Мержеевского, получили полноценное развитие только несколько лет спустя – в оценке Тарновским «педерастической» субкультуры Петербурга.