Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Достижения европейской судебной гинекологии в области «педерастии» и «лесбийской любви» не оказали большого влияния на медицинскую практику в России, поскольку законодательство в отношении однополых эротических актов (об этом ниже) предусматривало сравнительно мягкое наказание. Практикующие врачи редко должны были предоставлять улики в делах такого типа, поэтому они не развивали опыт в этом направлении и не обменивались наблюдениями о распознании порока с настойчивостью, присущей их западноевропейским коллегам. Медицинскому аспекту проблемы не придавалось столь же большого значения, как во Франции или Германии. В Европе всё сильнее звучали голоса сторонников той точки зрения, согласно которой раскрыть суть однополой любви может психиатрия, а не судебная медицина. При таком подходе потребность в дальнейшем развитии в Российской империи медицинской модели «гомосексуальности» оказывалась еще менее актуальной. Фуко утверждал, что психиатрия в Европе была «буржуазной» наукой, распространившей медицинское понимание сексуальности сначала на средний класс и только потом обратившейся к другим социальным группам[355]. В России на исходе царской эпохи психиатрия как наука обслуживала исключительно малочисленный средний класс. Психиатров было крайне мало (по данным на 1916 год – только 350), проживали они в крупных городах и зарабатывали в основном частной практикой[356]. Подобно городскому среднему классу в целом, психиатрия в самодержавной России не имела политического влияния даже после установления после революции 1905 года квазиконституционной системы. Если судебные врачи и гинекологи были далеко не в лучших отношениях с властями и полицией, то трения между властями и психиатрией были еще ощутимее. Конфликты по поводу насильственного помещения уголовных и политических преступников (в цепях и с тюремщиками) в психиатрические клиники шли вразрез с требованиями врачей превратить эти учреждения в центры терапии. Состояние психиатрии вызывало глубокий пессимизм, поскольку клиники испытывали хроническую нехватку денег, а потому плохо содержались. Заключение судебного психиатра не имело решающего значения в суде, когда стоял вопрос об освобождении от наказания по причине невменяемости[357]. Гонимая, не пользующаяся ни уважением, ни материальной поддержкой русская психиатрия едва ли могла рассчитывать на признание и дотации в каких-либо сферах, не связанных с расстройствами рассудка и невропатией.

При обсуждении однополой любви как медицинской проблемы русские психиатры, с одной стороны, исходили из особенностей России, а с другой – опирались на основополагающие работы европейских сексуальных психопатологов. Судебно-психиатрический трактат Вениамина Тарновского о «педерастии» в ее различных врожденных и приобретенных формах не побудил российских психиатров делиться случаями из их практики, которые бы подтвердили теории Тарновского. То же можно сказать и о переводе на русский в 1887 году Psychopathia sexualis Рихарда фон Крафт-Эбинга – поворотной вехе в психиатрической систематике перверсий[358]. Тарновский сотрудничал с судом и полицией, чем вызывал к себе настороженное отношение коллег. Решительная защита им регламентирования проституции царским режимом и тесные связи с властями компрометировали в глазах коллег его патологизирующие воззрения на проститутку и, по всей видимости, на «педераста»[359]. Другой Тарновский, Ипполит Михайлович, петербургский акушер-гинеколог, выпустил исследование «Извращение полового чувства у женщин», в котором прямо заявил о нормальности и естественности женских однополых отношений[360]. Ипполит Тарновский знал о западных теориях врожденной извращенной сексуальности, но далеко не всегда следовал им (ведь и сами эти медицинские модели были не лишены противоречивости в своих основаниях). С равной симпатией он относился к женщинам из всех социальных групп. На его взгляды оказал влияние приобретший в то время широкую популярность феминизм, совпавший с чувством бессилия, которое испытывала мужская часть интеллигенции, занимавшаяся медициной при царизме[361].