Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Последнее мирное десятилетие царского режима отметилось ростом обвинительных приговоров в делах о мужеложстве[394]. Их число, согласно статистике Министерства юстиции, превысило даже число обвинительных приговоров по уголовным преступлениям, совершенным в первое десятилетие XX века, рост которых составил 35 % (вследствие беспорядков, вызванных революцией 1905 года)[395]. После 1910 года число зарегистрированных преступлений, связанных с мужеложством, поднялось еще в три раза, и большое число вынесенных приговоров приходится на этот период[396]. Опубликованная правительством статистика не разграничивала добровольное и отягчающее мужеложство, но, согласно предположению Бориса Пятницкого, лица, осужденные без сообщников, были скорее всего виновны в отягчающем мужеложстве. Такие преступники составляли примерно 78 % из 504 осужденных за 1905–1913 годы. Они скорее всего обвинялись по статье 996, и подобная пропорция не отличалась от того, что наблюдалось в предыдущие десятилетия[397].

Эта статистика свидетельствовала о том, что преследование мужеложства переместилось из Петербурга и Москвы в города и сельские районы юга России и Кавказа[398]. За последние два года, когда статистические данные еще собирались, из общего числа случаев мужеложства в Российской империи почти половина приходилась на Тифлисскую губернию (включая города Тифлис (Тбилиси), Баку, Ереван и прочие населенные пункты). Резко упало число обвинительных приговоров, касавшихся этнических славян, и столь же резко выросла доля таких приговоров лицам, принадлежавшим к народам Кавказа[399]. Перемещение полицейского преследования мужеложства из крупнейших и наиболее «европеизированных» центров России на юг и восток было обусловлено, как представляется, двумя обстоятельствами. С одной стороны, в «европейской» («цивилизованной») России господствовала снисходительность к ненасильственным однополым мужским отношениям, оправданием чему, пусть в данном контексте и слабым, служило убеждение, что предрасположенность цивилизованного европейского мужчины к «гомосексуальности» определяет биологическая или психическая аномалия. В медицинских сферах произошел заметный раздел влияния: судебные гинекологи и врачи продолжали проводить экспертизы в случаях принудительных или насильственных однополых отношений, а психиатры, хотя и неохотно, без энтузиазма, характерного для их западных коллег, приступили к изучению гомосексуальной личности. В то время, как врачи, юристы и критики (смотрите четвертую главу) рассматривали «гомосексуалиста» как морально развращенного, неопасного, но аномального, физиологически деформированного или психопатического, он быстро становился публичной фигурой, воплощавшей специфическое половое влечение.